— Я бальзаковская женщина с мопассановской душевной изюминкой, — любила повторять мадам. — Мне органически чужды брюзжание, чопорность и высокопарное чванство.
В приватной беседе мадам имела привычку для придания большей весомости своим словоблудиям пихать собеседника локтем, что у непосвященных вызывало естественную ответную реакцию, и зачастую разговор кончался бурным обменом синяками и ссадинами.
— Наша фривольная бальзаковская забияка с мопассановской урючиной в один прекрасный день разнесет на щепки Филиал всемирной организации, — делился опасениями с Лизочком Филдс. — Меня поражает, с каким азартом мадам способна издубасить невинного человека лишь за одно неприятие им ее задушевно-пихательных излияний. Своими подзаборными выходками она ставит в затруднительное положение активисток, выступающих против пошлости, насаждает в организации субъективный идеализм с упадническим бескультурьем.
— Декаданс! — вторила Лизочек. — Кикимора, чай, думает, что живет на довольствии в дешевых меблирашках ростовщика Лабазникова, где ей дозволено ломать дурочку да выкидывать коленца! Креста на нее нет, милущий, вот что я вам скажу. Экая кабацкая сорвиголова!
От Лизочка веяло ладаном с сивухой. «Совсем плоха стала девственная вещунья!» — думал Филдс.
…Детство мадам протекало в среде горлодеристой плебейской рыгаловки, где разномастный люд надирался в стельку и, сотворив шмасть собутыльнику, валился немытой харей в собственную тарелку с лапшой зачуток подрыхнуть. Юная налитая мадам одной левой выносила из трактира дрыхнущих посетителей и бросала на брусчатку мостовой — там их топтала прогрессивная буржуазия: кадеты, имажинисты, институтки и левые эсеры. С авангардистом-имажинистом по фамилии Бурлеско у мадам был затяжной роман. Бурлеско, с авитаминозным цветом лица, страдавший частыми запорами, слыл непревзойденным мастером каламбура, и один меткий каламбур, посвященный самому себе, авангардист экспромтом преподнес возлюбленной: «Я ликом сер и калом бур». Мадам была вне себя от блаженства! Но вот на ее пути вырос во всей своей демонической стати народоволец Демьян Биде. Авангардист впал в черную меланхолию, в мансарде Бурлеско свистели пули, а обои окрасились кровавым заревом новой эры — эры красного винища. «Изничтожим Николашку!» — жутковато шептал в свое время Демьян Биде. Народоволец трижды бросал портмоне с бомбой в царский экипаж, и трижды самодержец Николашка, на лету перехватив портмоне, бросал его в Демьяна Биде. «Надо б распять анахфему!» — выговаривал Гришка Распутин премьер-министру Столыпину, хлестая его березовым веником по заднице в Сандунах. А с улицы неслось: «Долой капсущность!»
…Потом были махновщина, петлюровщина, разбродщина, безотцовщина, самодурщина, ежовщина, опять самодурщина, беспринципщина…
Дубова-Ясенева, пройдя огонь, воду и медные трубы, одной левой выносила из ресторана «Балчуг» дрыхнущих посетителей и бросала на дорожный асфальт, — там их топтала новая прогрессивная буржуазия: дворники, службисты, администраторы-выдвиженцы и творческие работники. «И так будет со всякой цацей, которая воззрится!» — в фетровой тужурке басила мадам, не раскрывая глубины своей сентенции.
Н-да, как ни крути, мадам — загадка, настоянная на шараде с кроссвордом.
Стояло лето. Метеосводки сообщали, что засуха, обширные районы охватив, эффективно воздействует на гнус. Поговаривали о закупках пшена в одной из стран свободного предпринимательства — иначе Южный Вьетпунг протянет ноги. Грамотные в экономике люди запасались крупами и самогонными аппаратами на случай конфликта со страной Бумажного Тигрика Петрика.
Тем временем дивизия подводных лодок завершала боевую выучку в кустистой местности городской окраины. Бойцы выражали недовольство: «Никакой жизни, акромя кустов!»
Командиры раздумывали, как бы это окунуться в бездонные воды. Пришла депеша. Депешу вскрыли, а там долгожданное: «Привести в боевую готовность экипажи подлодок, научить личный состав задерживать дыхание до двух часов в случае повреждения кислородных баллонов. Бодрым маршем с песней «Не плачь, девчонка» форсировать Айвазовское водохранилище, приравненное к морскому простору». Подводники рвались под воду, уже ничто не могло их удержать в кустах, кроме, пожалуй, личных симпатий к активисткам…
Американское посольство,
А.А.Николадзе-Нидворадзе
Запропащий дружище Абебыч!
Как ты, ущельная твоя душа? Не иначе, карабкаешься по кручам, залезаешь в самую глухую саклю, куда несешь, словно орлица птенцам, свое мудрое веское «Нет — притеснениям!»
А я сейчас в Париже на Плас Пигаль. Давлюсь жареными каштанами, пью бургундское и царапаю тебе письмецо. Рядом со мной подруга жизни — графинюшка Тулупова. Зовет меня «мосье Базиль», представляешь? (У нее кое-какие сбережения в виде рюриковских облигаций, ну мне-то плевать, они здесь идут как музейная редкость, так что, глядишь, с месячишко протянем.) Нам смотрят вслед, как влюбленным чудакам (Гарольд и Мод!) В Париже все намного проще, чем… у нас. Истосковался по русскому борщу! Работаю над пьесой, которая начинается репликой: «Закусим нешто, куманек Симон, соленым огурчиком?!» Ничего, а?
Вышли, пожалуйста, в долг рублей пятьсот франками. Верну, как только поставят пьесу. Ты меня знаешь.
Приказы не обсуждают. Приказы выполняют. Ранним утром командир выстроил дивизию.
— Товарищи бойцы! — сказал он, — Скоро перед вами откроются манящие люки подводных лодок. Лезте в них решительно и напористо, после чего проявляйте знания!
Затем последовала перекличка, которая закончилась поздней ночью. В дивизии оказался один лишний боец.
— Кто такой? — спросил командир.
— Приемная дочь! — отчеканил боец.
— Чья… приемная дочь?
— Дивизии, товарищ командир!
На ефрейторские мичманские погоны приемной дочери ниспадали куделя модной стрижки а-ля «я у мамы фокстерьер». Командир, искоса взглянув на дочь, подметил: «У дивизии имеется в наличии вкус».
— Как звать вас?
— Ириадна Таврическая.
— Встать в строй, товарищ Ириадна Таврическая!
И дивизия размеренной тихой сапой двинулась к водохранилищу. После пятидневного марша перед бойцами и комсоставом открылась величественная панорама: впереди шумно плещется водохранилище, на берегу, словно неразумные дети, почти нагишом резвятся, играя в «ку-ку», Ириадна Таврическая и командир, а поодаль грозно бултыхаются подводные лодки. «Ку-ку, Ириадна! Будет тебе прятать в прибрежной полосе свои рыжие патлы!» Громовое «ура!» разнеслось по берегу. Началась нелегкая подводная служба на Айвазовщине.
Видавший виды командир внимательно следил за дивизией и ее приемной дочерью, не допуская, как он выражался, разляпистого ухарства по отношению к бойцу Ириадне Таврической. Конечно же, дщерью дивизионной был Джон Филдс, он же Хихиклз. Агент разузнал, что чертежи ракет находятся в хвостовом отсеке одной из подлодок. Но в какой именно? Связь с Лизочком он поддерживал через бабушек-двойняшек, законтрактовавшихся ловчихами креветок на одной утлой консервно-перерабатывающей шаланде. Обычно связь осуществлялась следующим образом: Филдс под видом питательной креветки вроде бы невзначай заплывал в невод ловких бабуль и, трепеща, быстро передавал инструкции, после чего бабушки-двойняшки выбрасывали креветку-Филдса за борт как несвежую…
Париж, Набережная Сены,
мастеровому Шванде
Дружище Генрих!
Талант не бывает плохим или хорошим — он может быть удавшимся или неудавшимся. Твой талант, Генрих, не подпадает под это определение. Сказать, что он грандиозен, значит низко и подло соврать. Он — неповторим! Как своеобразен горный ручеек, как неподражаем крик сластены у будки мороженого, как непровзойденно ворчливое урчанье сытого мешковатого котищи, сожравшего хозяйскую вафлю. Да простят мне такое образное сравнение литераторы, но ты — концентрированный бульон из первосортной ослятины, а возможно, и козлятины.
Генрих! Тебе вместе с титулованной особой выпала честь таскать каштаны из огня борьбы за дело. Дух Рюриков живуч, пусть даже в форме облигаций. Дай срок, и мы еще закусим соленым огурчиком нашу общую викторию! В сердцах людей ты становишься прообразом Орлеанской девы.
К сожалению, я порастратился на водохранилищные мероприятия, так что сам без гроша за душой.
