— Насчет цветочного кода. Того, что спрятан в цветах.

— «Асфодель-9»

— Да без разницы. Я слышал, есть еще один, он что-то добавил позднее. Говорят, продал его в тридцать стран. Та же хрень.

— Какая хрень? — спрашивает она, но уже почти понимает. Она слишком хорошо знает, как думают люди, слышала их тревожные истории.

Нелепые и мрачные готические тени богатства и славы.

— Те, что прячутся не в цветах. В людях. — Он замолкает, метко плюет в канаву, шагает дальше. — Номер банковского счета у тебя в ногтях. Химические формулы у меня в печени. Что угодно. И знать не знаешь. Очень полезно. Я даже про себя не могу сказать наверняка.

Она смеется — неуверенно.

— Карл, если ты в это веришь…

— Я не сказал, что верю, — угрюмо отвечает он. — Я говорю, что так люди говорят.

— Люди чего только не говорят.

— И временами оказываются правы. Случаются штуки и похуже. И это еще не все.

— Ох, избавь меня…

— Нет, слушай, — говорит он горячо, почти умоляюще, и она слушает, потому что все слушают; потому что все хотят слышать. Потому что, в конце концов, это может быть правдой. Это может быть полезно. — Этот код, как там он его назвал. Проходит двадцать лет, и носители умирают. Подыхают, как мухи, по всему миру. У них находят какую-то форму рака.

— Какую форму?

— Редкую, не знаю. Рак ногтей. Я не говорю, что это правда, я просто рассказываю. Лично у меня мурашки по телу.

— Больше похоже на бред.

— Да что с тобой такое? В любом случае, за это его не посадят. Он просто будет платить компенсации, пока в один прекрасный день все не позабудут, за что он платит.

Будущее время. Она удивленно моргает.

— Ему предъявили обвинения?

— Пока нет. Я слышал, готовится гражданский иск в Японии. Четыре смерти. Правительственные юристы возятся с ним пару лет. И держат рот на замке.

Они подходят к бару и останавливаются.

— Что может случиться, — спрашивает она, — если это правда?

— Ничего, если он способен с этим жить. — Карл восхищенно усмехается. — Ничего, у него слишком много денег, чтобы он мог потерять их все. Он не сможет разориться, даже если захочет, и ему в любом случае не позволят, на него поставила чертова прорва людей. Конечно, если такое случилось в Японии, все остальные будут ждать чего-нибудь похожего. Все юристы планеты, должно быть, точат ножи. Ну, может, ему придется продать пару островов. Я подумал, на всякий случай стоит тебе рассказать, чтобы ты была в курсе. В интересах твоих интересов.

— Я не знаю, что ответить, — говорит она. — Ты омерзителен. Спасибо тебе.

— И это, надо полагать, комплимент, да? — Он, наконец, ухмыляется. — Ты нужна мне, Анна. Ты мой ведущий. Всегда на шаг впереди меня, вот какой ты мне нравишься, какой я тебя вижу. И, кстати сказать, чайки твои ошиблись. — Он уже стоял у двери клуба. — Послушала бы дядюшку Карла.

Она смотрит вверх, заходящее солнце слепит ей глаза. Небо яркое, как вспышка магния. Высоко в небе чайки медленно парят кругами, словно открыли секрет вечного двигателя.

Темнеет, начинается дождь, несильный, но упорный, угрожающе-английский, похоже, надолго затянется. Анна стоит в тепле собственной комнаты, в своих четырех, до последнего дюйма заложенных стенах — этот дом она купила в надежде, что будет жить в нем не одна; скинула пальто, стянула сырую одежду, туфли, стряхнула капли с волос.

Она стоит и думает об отце, раскинув руки. Его униформа ночного сторожа, темная после дождя. Его шаги, когда приходил домой, обычные и таинственные. По утрам девочки вели себя как мыши, изо всех сил старались не шуметь, но безнадежно налетали на предметы, шептались.

Отец любил их, но по натуре, будучи отшельником, просыпаясь, всегда смотрел на свою семью с робким удивлением, и — теперь Анна понимает — разочарованием. Его усталость долгими летними днями, как у ночной птицы в зоопарке. Его дешевые книги на идише и английском. Музыка, которую он пытался объяснить, голос, что был старым, когда Анна была еще девочкой. Красота женщины в ее волосах, сказал он — ей тогда исполнилось четырнадцать, и она подрезала волосы до плеч. Она проплакала три дня.

Теперь она снова их отрастила. Красивые, надеется она, хотя сейчас ей кажется, что она выбрала жизнь, почти лишенную красоты.

И хотя ушла в итоге мать Анны, именно отец пропал из ее жизни. Она не знает, где он, что с ним, жив он или умер. Она все еще видит его ночным сторожем, он бредет где-то в ноябрьской тьме.

Дождь бороздит стекло. В кабинете на столе ваза с сибирскими ирисами, два дня назад они только распустились. Полки с книгами. Все знают о ее книгах. Ты и эти твои чертовы штуки из дерева, говорит Карл. И в кабинете тоже книги. Другие инспекторы успокаивают своих клиентов другими способами. Или не успокаивают, в зависимости от своих наклонностей.

Зрачки ее расширены в привычной темноте. Ну же, думает она. Эй, Джон Лоу.

Ее портфель остался в прихожей, рядом с обувью. Она приносит его в кабинет, садится за стол. Достает ноутбук, открывает крышку, включает питание. Бегут загрузочные строки, перечень программ и оборудования. Машина оживает, от файла к файлу, как человек, проспавший слишком долго и проснувшийся в незнакомом месте. Затем экран светлеет и заполняется словами.

— И тебе добрый вечер, — бормочет Анна, но сердце привычно екает. Она вечно боится потерять карточку, боится, что компьютер застукает ее в обычной слабости. Или еще хуже: машина раскроет какой-нибудь обман, о котором она сама уже забыла. Как будто она не та, кем себя считает.

У нее есть карточка, вот она. Конечно, есть. Она не перепутает гнездо. Она послушно исполняет процедуру, и грозное предупреждение меркнет и пропадает.

Она жмет на клавишу, и этот текст исчезает тоже. На экране вереница полупрозрачных папок висит в дымчато-голубом небе, как люди в котелках на картинах Магритта. Каждая папка названа именем клиента. Анна просматривает архив, пока не находит Лоу. За стеной дождь стучит и стучит, будто ждет, что его пустят внутрь.

Двойной клик. Жизнь Криптографа заполняет экран, двадцать один год прибылей и потерь. Каждый файл больше предыдущего: все вместе они бы заняли половину бумажной библиотеки. Такой же исполин в цифрах, как и в жизни, думает она, и наугад открывает год. Один из первых, суммы исчисляются в старых деньгах, архаических, как имперские единицы измерений. Изобретение Лоу еще ждет своего часа.

Она улыбается, потому что нет ничего эксцентричнее старых цен; и еще потому, что ей хорошо знакомы эти цифры, она знает жизнь, что стоит за ними. Молодой фрилансер, красивый, жадный. Востребованный человеческий продукт. Море времени между контрактами. Номера в «Савое», когда пришло время изобретений. Так непохоже на юность — мальчик, вирус, исправительные работы — и нынешнюю жизнь, что мельком увидела Анна.

Это могли быть три разных человека, или, по крайней мере, один, который очень изменился. Но люди не меняются так сильно, думает Анна. Не под кожей: не в сердце. Метаморфозы всегда меньше, чем люди думают, иногда меньше, чем им хотелось бы. Будто сердце испещрено линиями, вроде отпечатков пальцев. Она сама такая, и ее любимые, и клиенты, за которых ей платят — платят, чтобы она за ними наблюдала. В записях Налоговой детали различны — доходы и расходы, должности и профессии. Но клиенты остаются сами собой. Честолюбивые или скаредные, щедрые или непринужденные, они не меняются, проходя сквозь годы цифр.