Опять воззвала труба: отпрянув к колоннам, гости сняли маски. Все смолкло. Точно крылатая лилия входит Императрица, женственно-нежная, стройная, в серебристом одеянии Лалла-Рук; за ней фрейлины в лазурных и белых тканях. Из встречных дверей величаво вышел Император Николай Павлович, могучий красавец в серебряных латах под бирюзовою мантией. Двенадцать рыцарей сопровождают Государя.

Перед кадрилью Император обходил гостей.

— Здравствуйте, донна Соль, — улыбнулся он Смирновой. — Добрый вечер, господа пажи: не потеряйте дам. Ба, Пушкин! Вот не думал я видеть Фауста у себя. При каком, бишь, императоре жил Фауст?

— При Карле Пятом, Ваше Величество.

— Кто же из нас опоздал родиться: я или ты? И Мефистофель здесь; ты знаешь его?

— Ваше Величество, это какой-то голландский барон.

Император проследовал в гостиную.

— Привет мой премудрому Фаусту, — оскалился вкрадчиво Мефистофель. — Как очаровательна супруга ваша!

Барон указывал на чернокудрую султаншу и молодого пирата в алом колпаке. Они кушали мороженое и смеялись.

— А вы не знаете, барон, кто дама Наследника?

— Вам нравится она?

— О да: этот красный хитон Юдифи очень идет к ее жидовскому профилю. Единственный библейский костюм на всем балу.

— Это моя дочь, баронесса Гета.

Не только Пушкин, все гости украдкой следили за девственной четой. Розовый, томный, в белом атласе, Наследник не отходил от Юдифи. Она, в пунцовой повязке, с мечом и корзиной, отвечала сверкающими улыбками. Из придворных иные высматривали, здесь ли Государь; другие искали глазами Государыню.

Царевичу не удалось позвать свою даму на мазурку. К нему приблизился воспитатель его, Карл Карлович Мердер, и вымолвил с бесстрастным лицом два слова. Щеки Александра зарделись. Он встал и прошел в гостиную.

Пушкин видел, как заискрились глаза голландца; предложив дочери руку, он вместе с ней направился туда же. Это вышло так дерзко, что все оцепенели. «Он сумасшедший». — «Какая наглость». — «Вы видели?»

Изумление сменилось всеобщим испугом. Барон от дверей повернул обратно, и Гета одна вошла в пустынную, слабо освещенную комнату.

Перед ней стоял Государь.

— А, вот вы наконец. Да, вы точно одеты с большим вкусом.

Огромные голубые глаза Императора излучали ослепительную лазурь.

— Что у вас в корзине?

— Ничего, Ваше Величество.

— Неправда.

Николай Павлович приподнял крышку и вздрогнул. Перед ним голова, курносая, с пробитым виском; синие губы раскрылись; страшно торчит окровавленный язык.

Захлопнув крышку, Император на мгновение закрыл глаза и медленно удалился. Мантия шелестела за ним, золотые шпоры звенели.

Тотчас Гету обступили рыцари.

— О чем вы говорили с Императором? — допрашивал Блок. — Почему Его Величество оставил гостиную? — настаивал Гринвальд. — Откройте корзинку, — требовал граф Бенкендорф.

Баронесса не была смущена ничуть.

— Не знаю, куда изволил удалиться Его Величество, — отвечала она с достоинством.

— Императору понравился мой костюм. Корзина пуста.

Действительно, в корзине не нашлось ничего, кроме зеленого зеркальца.

— Извините, баронесса, — сказал Адлерберг, — наш долг…

За ужином гости говорили вполголоса, сдерживая веселость. Недоставало между ними троих. Исчезновение голландца с дочерью было для всех понятным. Но почему за рыцарским столом пустует один прибор, отчего заплаканы глаза Наследника, чем Государь озабочен?

— С Мердером удар.

Утром Государь навестил больного. Мердер лежал слабый, бледный, обложенный подушками.

— Ну, как ты чувствуешь себя, любезный Карл Карлыч?

Император пощупал больному пульс. — К новому году надеюсь увидеть тебя здоровым.

— Не скрою от вас, Государь: мои дни сочтены. Не боюсь отойти к Небесному Царю: перед Ним моя совесть чиста, как и перед Вами. Одно страшит меня: я не докончил мой труд.

Государь задумался.

— Да, Жуковскому вряд ли удастся заменить тебя.

— Жуковский прекрасный человек.

— Но этого для воспитателя мало. В наш век нужны неуклонные правила, железная сила воли. Долг прежде всего. А кто у нас предан долгу?

Государь прошелся и сел опять.

— Я не нахожу людей. Карамзин скончался. Мордвинов, Шишков, Дмитриев стары. Крылов ленив. Сперанскому и Ермолову я не верю: это масоны.

— Ваше Величество, я знаю человека, достойного быть при Цесаревиче.

— Любопытно, в кого ты метишь.

— Вам он известен с лучшей стороны: я разумею Риттера.

— Представь, я сам о нем думал. Но прежде изволь поправиться. Прощай.

В середине коридора Государю послышалось пение. Нежные голоса выводили:

Николай Павлович, улыбаясь, дослушал гимн и разом растворил двери. Великие княжны, все три, гладко причесанные, в утренних белых платьицах, стояли у пюпитра. Дежурная фрейлина считала такт. Завидя Императора, она смутилась, низко присела и выронила звякнувший камертон.

Николай Павлович поднял его и положил на пюпитр.

— Дети, вы хорошо поете. Но помните: гимн это народная молитва и петь его можно не каждый день.

В кабинете дожидался граф Бенкендорф.

Хмурясь, перелистывал Государь бумаги. Перо скрипело, сыпался песок.

— Скажи, Александр Христофорыч, по какому случаю начали бывать у меня в гостях черти и жиды? Мне это не нравится. Навел ты справки?

— Навел, Ваше Величество. Все документы проверены. Только…

— Что?

— В городе весьма неблагополучно. Начинают ходить анонимные пасквили, ругательные дипломы. И все из голландского посольства.

— Вот видишь, Александр Христофорыч. А нас обвиняют в строгости. Необходимо выслать как можно скорее этого шута.

Над Петербургом туманился зимний полдень. Риттер сидел у Пушкина. Тишину прервало хлопанье отдаленной двери. Вот детский смех, звон посуды; опять дверь хлопнула, и все стихло.

Хозяин, крутя бакенбарды, беседовал с гостем.

— Нет, нет, Карл Оттович, напрасно вы беспокоитесь. Ни о каких поединках и речи не было. Скажите лучше, что ваши квартеты?

— Увы: без Мердера все прахом пошло. Заменить его вызвался мой жилец и начал являться с флейтой. Сначала все было прекрасно; вдруг Львов стал глохнуть на оба уха. Через неделю ослеп Зигфрид.

— И вы похудели, Карл Оттович.

— Головные боли.

Взглянув на часы, Риттер встал. — Прощайте.

Пушкин подошел к окну. Он видел Риттера в бобровой бекеше, взвод Преображенцев, карету с ливрейным лакеем на запятках, собаку, двух мастеровых. Вдруг чьи-то руки закрыли ему лицо. Он снял одну и, нежно целуя, молвил:

— Женка, не шали.

В этот четверг Государь по обычаю вышел на утреннюю прогулку.

Бодро выступал Николай Павлович вдоль Дворцовой площади. Морозный ветерок щипался, заигрывал, развевал шинель. Столица пробуждалась. Издали катился отрывистый грохот барабанов; пели рожки; раздавалась военная команда.

С Невского Государь своротил на Мойку. Швейцар у подъезда низко кланялся.

— Что Пушкин, лучше ему? — Так точно, Ваше Величество.

Короткий день догорел незаметно. Друзья навещали Пушкина. Приходили двое приятелей, князь Вяземский и Тургенев, заехал с лекций Плетнев, остался обедать Василий Андреич Жуковский. В передней сменяют один другого лицеисты, студенты, светские знакомые; понаведался с черного хода и гробовщик.

К вечеру Пушкин задремал и очнулся ночью. Красноватые отблески свечи тускло бродили по книжным полкам, и Александру Сергеичу пришло на память, как в Сарове он проездом долго искал старца. И не мог отыскать. Так и уехал Александр Сергеич. Ямской колокольчик дребезжит назойливо; белый песок, вековые сосны, гуденье слепней; в уме стихи Филарета: