– Зачем ты ездила вчера на остров, Пирли? Ты же ненавидишь это место.

– Я не хочу говорить об этом.

– Ты должна начать говорить. Ты молчала слишком долго.

Она отпивает виски из кофейной чашки, закуривает новую сигарету и делает глубокую затяжку.

– Я бросила курить двадцать три года назад, – говорит она, и при каждом слове изо рта у нее вырываются клубы сигаретного дыма. – Я страшно скучала по табаку, это было для меня как непреходящая боль. Но когда я услышала, что мисс Энн умерла, то не смогла удержаться. И с тех пор курю без остановки.

Я ничего не говорю.

– Я начала работать здесь в сорок восьмом году, – продолжает она, словно разговаривая сама с собой. – Тогда мне было семнадцать. В тот год родилась мисс Энн, но в то время они жили в Новом Орлеане. Доктор Киркланд еще учился на врача. Они с миссис Кэтрин переехали в Натчес только в пятьдесят шестом году, а это поместье отошло к ним в шестьдесят четвертом. После смерти мистера ДеСалля. – Она смотрит на меня, словно чтобы убедиться, что я все понимаю. – Вот почему поначалу я ничего не заметила. Мисс Энн уже исполнилось шестнадцать, когда они сюда перебрались. Вред уже был нанесен. Но все равно здесь творились странные вещи. Хотя и не очень заметные на первый взгляд. Доктор Киркланд отпугивал любого мальчика, который заходил за Энн к ней домой. Даже очень приятных мальчишек. Многие отцы проявляют разборчивость, но доктор Киркланд был непреклонен. Он ревновал эту девочку. Миссис Кэтрин тоже это видела, но ничего не могла сделать, чтобы изменить ситуацию.

– Если они жили в Натчесе с пятьдесят шестого года, – говорю я, – то ты не могла не замечать и других симптомов?

Пожилая женщина задумчиво жует нижнюю губу.

– Я думаю об этом на протяжении двух последних дней. Были времена, когда они оставляли девочек здесь одних, а сами отправлялись в длительные поездки и путешествия. Иногда доктор Киркланд оставлял мне лекарство для Энн. Она не выглядела больной, просто часто ходила в ванную и после нее там оставался такой неприятный запах. Я давала ей лекарство, и у нее все налаживалось. Но теперь, оглядываясь назад, мне кажется, что у нее было уж слишком много проблем. Хотя больше никто из врачей не видел ни ее, ни ее болезней, понимаешь? Ее отец и был ее врачом.

О, я все прекрасно понимаю.

– Он был и моим врачом тоже.

Пирли накрывает мою руку своей, кожа которой напоминает пергаментную бумагу, сквозь которую просвечивают кости и сухожилия.

– Я знаю, малышка. Я видела, что что-то не в порядке, но просто не понимала, в чем дело. Энн смеялась в нужные моменты, но смех никогда не затрагивал ее глаз. Эти глаза всегда походили на стекло. Блестящие, но одновременно пустые и ничего не выражающие. Господи, но мальчики все равно сходили по ней с ума. Энн была самой красивой девочкой в городе. Они не видели боли, которая жила в ее сердце.

– А может, совсем наоборот, – говорю я. – Может быть, они чувствовали ее, и это привлекало их.

– Возможно, и так, – бормочет Пирли, печально кивая головой.

– А что ты можешь сказать о моей матери?

Она отпивает очередной глоток виски и морщится.

– Гвен было двенадцать, когда они переехали сюда. У нее не было тех проблем, которые мучили Энн. Она могла смеяться и улыбаться, и казалась вполне нормальным ребенком. Но она постаралась при первой же возможности выйти замуж, чтобы уйти из этого дома. Как оказалось, никуда она не ушла. Война заставила ее вернуться обратно. И чем старше она становилась, тем больше у нее возникало проблем. Теперь, задним числом, я понимаю, что доктор Киркланд, должно быть, добрался и до нее. Семя зла заронили в ее душу, когда она была еще совсем маленькой, как Энн. Просто в ее случае все было не так плохо.

– Я думаю, Энн пыталась защитить ее.

Пирли медленно кивает головой.

– Энн пыталась помочь всем и каждому. Она стремилась спасти всех. Но не смогла спасти даже себя.

– А бабушка Кэтрин, неужели она ничего не подозревала?

– Со мной она никогда не разговаривала на эту тему. Но миссис Кэтрин точно знала, когда следует исчезнуть. И она позволяла доктору Киркланду много времени проводить наедине с девочками. Я видела это, когда они встречали здесь Рождество, девочки тогда были еще совсем маленькими. Если доктор Киркланд собирался весь день провести в доме, миссис Кэтрин находила себе занятие и место, куда могла бы удалиться. У меня были дурные предчувствия, но что я могла сказать? В то время все обстояло по-другому. Служанка, подобно мне, не могла и рта раскрыть, чтобы заговорить о таких вещах. Все, что я могла сделать, это оставаться рядом с девочками, когда они были расстроены. И пытаться хотя бы немного облегчить их боль.

– Ты никогда и ничего не видела своими глазами?

Она качает головой.

– Теперь, оглядываясь назад, я думаю, что доктор Киркланд специально делал так, чтобы я ничего не видела.

– И как же он это делал?

– Он бродил по территории поместья по ночам, совсем как твой папа. Думаю, это была одна из причин, почему он невзлюбил мистера Люка. Теперь он больше не мог шляться в любое время, когда вздумается, и оставаться при этом незамеченным. Несколько раз, когда доктор Киркланд заставал меня снаружи после девяти, он сурово предупреждал, чтобы я оставалась внутри и больше не выходила на улицу. Сказал, что может случайно подстрелить меня, приняв за грабителя. Поэтому я и сидела взаперти в доме, если только меня не звал он сам или миссис Кэтрин.

Задним числом это казалось вполне ясным. Впрочем, недостает исторического контекста. Сама мысль о том, что доктор Киркланд, уважаемый хирург и образец добродетели, мог на цыпочках красться по своему роскошному довоенному особняку, чтобы растлевать и насиловать своих дочерей, сорок лет назад была просто невообразимой.

– А какую роль играет во всем этом остров? – спрашиваю я.

Пирли неловко ерзает на стуле.

– Что ты имеешь в виду?

– Как, по-твоему, он мог издеваться над детьми и там?

– Если он и делал это, то никто мне в этом не признается.

– Почему?

– Потому что я давно уехала оттуда и никогда не возвращалась. Я превратилась в домашнего ниггера. Они считают меня рабой доктора Киркланда, купленной им с потрохами.

– А почему ты действительно никогда не возвращалась туда?

Она смотрит на меня с выражением, очень похожим на высокомерное презрение.

– А как ты сама думаешь, почему? Там жил мужчина, от которого мне следовало держаться подальше.

– Кто именно?

– Мой дядя.

– А почему ты должна была держаться от него подальше?

Она презрительно фыркает.

– Подумай сама, девочка. У меня возникли те же проблемы, что и у тебя.

– Сексуальное насилие и домогательство?

– На острове не знают таких слов. Там называют это «проникновение со взломом». По крайней мере, так выражаются мужчины. Да и некоторые женщины тоже. Дядя проник в меня и взломал, когда мне не было двенадцати. И он не оставлял меня в покое. Если бы его не посадили за что-то в тюрьму, я бы наверняка забеременела или еще что-нибудь похуже. Поэтому, когда мне представился шанс удрать с острова, я им воспользовалась.

Откуда-то из глубин подсознания всплывает еще один образ. По гравийной дороге идет маленькая чернокожая девочка. Внезапно из жаркого марева появляется оранжевый грузовичок-пикап, а потом мужчина, который платит зарплату ее отцу и матери, предлагает подвезти ее…

– Айви никогда не рассказывала тебе ничего подобного? – задаю я вопрос. – Ничего такого, что возбудило бы твои подозрения? Даже я слышала истории о детях, которые боялись ходить по дорогам в одиночку.

Пирли складывает руки на столе.

– Девочка моя, мужчина, который обрел вкус к таким вещам, ни за что не остановится. Он берет то, что ему нужно, при первой же возможности. Я скажу тебе еще кое-что. Я думаю, что женщины на острове знают об этом. Вот почему они выдумывают страшные истории, чтобы дети не бродили по дорогам. Но своим мужьям они не говорят ничего, можешь быть в этом уверена. Они не хотят, чтобы их мужья попали в камеру смертников в «Анголе» за убийство большого белого человека.