– Вам снятся кошмары, Кэтрин? Регулярные, повторяющиеся кошмары?

Прежде чем я успеваю напустить на себя непроницаемый вид или ответить отрицательно, перед глазами вспыхивают синие мигалки полицейских машин, дождь, мертвое тело отца и его открытые глаза, которые глядят в нависшее над головой небо. На периферии и на заднем плане мелькают бесчисленные безликие силуэты, черные мужчины, которые пытались вломиться в дом в моих повторяющихся кошмарах. Потом это видение исчезает, и я вижу себя медленно поднимающейся с дедушкой в старом тупоносом пикапе, в котором пахнет плесенью и самокрутками, к заросшему травой пастбищу. Мы с трудом прокладываем себе путь на вершину холма, по другую сторону которого лежит пруд. Дед улыбается, но страх у меня в груди похож на дикое животное, которое старается любым способом вырваться на свободу. Я не хочу видеть, что находится там, по другую сторону холма. Этот кошмар впервые приснился мне две недели назад. Но с каждым разом пикап поднимается по склону все выше…

– Почему вы спрашиваете об этом?

Малик смотрит на меня с состраданием.

– Иногда я чувствую, в чем люди нуждаются. Я чувствую их боль. Это эмоциональная способность, которую я открыл в себе уже давно. Собственно, это, скорее, нелегкая ноша, нежели дар.

– Не припомню, чтобы вы отличались излишней эмоциональностью. Или сочувствием и пониманием, если на то пошло. По большей части я помню вас как самоуверенного и самодовольного засранца.

Доктор отвечает мне понимающей улыбкой.

– А вы ведь по-прежнему алкоголичка, не так ли? Но вы не запойная. Нет, вы пьете тайком. – На лице у него отражается грустная покорность ничему не удивляющегося человека, для которой жизнь более не таит загадок. – Да, это вы и есть. Внешне чрезвычайно успешная и полная неудачница внутри.

Мне хочется раздавить микрофон на бедре. Пока что его слова слышат только Джон Кайзер и группа технического наблюдения ФБР, но одному Богу известно, сколько людей прослушают эту запись впоследствии.

– Я уже упоминал терапию с использованием такого метода, как ПОДДГ, – говорит Малик. – Вы что-нибудь слышали о нем?

Я отрицательно качаю головой.

– ПОДДГ расшифровывается как «повторная обработка и десенсибилизация движения глаз». Это относительно новый метод, который буквально творит чудеса у пациентов, страдающих «вьетнамским синдромом». Он позволяет вполне безопасно заново пережить нанесенную травму и при этом не впасть в отчаяние, которое не позволяет правильно оценить и переработать информацию. Этот метод может оказаться для вас исключительно полезным.

Я не уверена, что правильно расслышала его слова.

– Прошу прощения?

– Совершенно очевидно, что вам пришлось пережить тяжелую травму, Кэтрин. Когда я познакомился с вами в Джексоне, вы уже проявляли все классические симптомы «вьетнамского синдрома». Аналогичные тем, которые я наблюдал у ветеранов Вьетнама, с которыми в то время работал. Это еще одна причина, по которой я обратил на вас внимание.

Я не хочу, чтобы Малик догадался, насколько близок к истине, но он пробудил во мне любопытство.

– Какую, по-вашему, травму мне пришлось пережить?

– Убийство вашего отца, для начала. А что помимо этого, я даже не могу представить. Уже одно то, что вы жили с ним до его смерти, могло послужить для вас серьезным испытанием.

Я чувствую, как меня охватывает тревога, как если бы сидящий напротив человек смог прочесть мои самые потаенные мысли.

– Что вам известно о моем отце?

– Я знаю, что он был ранен во Вьетнаме и он страдал тяжелой формой «вьетнамского синдрома».

– Откуда вам это известно? Это рассказал вам Крис Омартиан?

Еще одна любезная и пустая улыбка.

– Какое это имеет значение?

– Для меня имеет. И большое.

Малик откидывается назад и вздыхает.

– Ну хорошо… Может быть, мы сможем углубиться в такие подробности в другой раз.

– А почему не сейчас?

– Потому что сейчас мы с вами не совсем одни.

– Мне нечего скрывать, – заявляю я с уверенностью, которой отнюдь не испытываю.

– Нам всем есть что скрывать, Кэтрин. Иногда даже от самих себя.

Его голос похож на палец, который ковыряется в моих мозгах.

– Послушайте, если мы решимся поговорить об этом, то лучшего времени, чем сейчас, не найти.

– Жаль, что вы так считаете. Я было подумал, что вам стоит поразмыслить над тем, чтобы прийти ко мне на прием в качестве пациентки.

У меня снова зачесалась кожа головы.

– Это вы так шутите?

– Я совершенно серьезен.

Я закидываю одну ногу на другую и пытаюсь сохранить на лице непроницаемое выражение.

– Это ведь шутка, не так ли? Я даже не знаю, что делаю здесь, если не считать того, что вы неровно дышали ко мне еще тогда, когда я была глупой девчонкой, которая встречалась с мужчиной на двадцать пять лет старше себя.

– И женатым вдобавок, – добавляет Малик.

– Да, и женатым. Ну и что дальше?

– Вы больше так не делаете, правильно? Не встречаетесь с женатыми мужчинами?

Мне не хочется лгать, но у Шона и так достаточно неприятностей.

– Да, я больше так не делаю.

– Грешки студенческой молодости? Теперь все осталось позади?

– Идите к черту! Что все это значит?

– Откровенный разговор. Обмен секретной информацией является залогом доверия, Кэтрин.

– И это вы называете обменом? Да вы же не рассказали ничего заслуживающего внимания.

Малик одаривает меня широкой улыбкой.

– Что бы вы хотели узнать? Мы можем поделиться друг с другом своими тайнами. Я открою вам свои секреты, а вы мне – свои.

– Это и есть тот подход, который вы применяете к пациентам? Обмен душещипательными историями?

– Я делаю то, что считаю нужным. Я не боюсь экспериментировать.

– И вы полагаете такое поведение этичным?

– Во времена воинствующего невежества я полагаю его необходимым и достаточным.

– Ну хорошо. Давайте устроим небольшой обмен. Разглагольствования о том, что вы якобы и есть тот самый перевозчик в подземный мир, показались мне неубедительными и затасканными. А вот слова о холокосте явно шли от сердца. Вы ведь не просто сторонний наблюдатель, когда речь идет о сексуальных домогательствах, верно?

Малик выглядит скорее заинтригованным, нежели рассерженным.

– К чему вы клоните?

– Я думаю, в этом вопросе у вас имеется некоторый личный опыт.

– В проницательности вам не откажешь.

– В детстве вам пришлось вынести сексуальные домогательства и насилие?

– Да.

Я вдруг замечаю, что руки и ноги у меня дрожат, словно после несильного удара электрическим током. Это те самые факты, которые так нужны Кайзеру.

– От кого?

– От моего отца.

– Прошу простить меня. Вы вытеснили эти воспоминания в подсознание?

– Нет. Но они все равно уничтожили меня, пусть и по-другому.

– Вы можете говорить об этом?

Малик еще раз пренебрежительно машет рукой.

– Настоящее насилие… какой в этом смысл? Отнюдь не преступления делают нас уникальными, а наша реакция на них. Когда мне было шестнадцать, я рассказал старшей сестре о том, что со мной случилось. Попытался рассказать, во всяком случае. Я был совершенно пьян. Она мне не поверила.

– Почему?

– К тому времени Сара уже была замужем. Она вышла замуж в семнадцать лет. Чтобы уйти из дома, разумеется, – это был самый простой способ. Я спросил, не делал ли наш отец что-либо подобное и с ней. Она была поражена. Сказала, что не понимает, о чем я говорю.

– Может быть, она притворялась.

– Нет. Ее глаза ничего не выражали, совсем как у куклы. Два года спустя меня призвали в армию и отправили во Вьетнам. Я хорошо проявил себя там. Во мне кипела скрытая ярость, но было и желание помочь людям. Такое достаточно часто встречается у жертв сексуального насилия. Меня назначили армейским санитаром, но я все равно сумел убить нескольких вьетнамцев.

– Вьетконговцев?[15]