— Прошу вас. — Она сделала приглашающий жест в сторону зала, где были выставлены работы, посвященные войне и прочим социальным катастрофам.

Снимки были черно-белыми. И от этого еще более выразительными. Мертвые пустые дома с выбитыми стеклами, груды щебня, следы от гусениц танков. Мужчины в пыльном камуфляже с равнодушными лицами, заросшие до самых глаз черными бородами, с автоматами в опущенных руках на фоне белого восточного дворца. Молодой солдат, одной рукой прижимающий к себе тяжелую снайперскую винтовку, а в другой держащий металлическую кружку с кипятком. Вбитые в грязь поломанные детские игрушки. Стол в комнате с разрушенной стеной и следами пуль на потолке. Крупно — лицо мертвого человека и разбросанные вокруг него гильзы. Маленькие черные точки — заходящие на атаку боевые вертолеты над селом. Пролетающий на большой скорости бронетранспортер с облепившими его солдатами десанта. Беженцы, везущие на тележке уцелевшие вещи. Плачущая старуха. Горящий завод. Разбитый танк с оторванной башней и обгоревшими трупами экипажа. Засевший в обломках здания гранатометчик в чалме.

Паула убрала ладонь со сгиба руки Миклоша, отошла в строну, чтобы не раздражать своим присутствием и не видеть кровавые подробности на снимках. Йохан встал в противоположном конце зала, привалился спиной к стене. Его не интересовала выставка. Он зорко посматривал на своего господина. Как будто ожидал, что кто-нибудь решится причинить ему вред.

Сам нахттотер медленно переходил от одной фотографии к другой, рассматривал их с явным удовольствием, задерживался у особенно понравившихся. Со стороны он был похож на интеллигентного, симпатичного молодого человека, интересующегося современным искусством и не пропускающего ни одной новинки в культурной жизни города. Безобидный, утонченный театрал. Но первое впечатление рассеивалось, стоило посмотреть ему в глаза. Убийца и садист, жестокий выродок. Паула спокойно и доброжелательно улыбнулась, когда он мельком глянул на нее. И, повинуясь резкому кивку, подошла.

— Неплохо, — сделал вывод Миклош. — Вот это.

Маленькая девочка в драном платье, грязная, растрепанная сидела рядом с развалинами, держа в руках такую же грязную куклу, и смотрела в объектив огромными, печальными, мудрыми глазами. Вокруг метались люди, спасатели выносили из завала раненого, рыдали родственники, шепчущейся кучкой стояли любопытные. Над местом катастрофы оседало облако пыли, вился дым. А ребенок продолжал смотреть на мир с недетским выражением смирения и спокойствия, прижимая к груди резиновую куклу.

— Это напоминает… — Тхорнисх повернулся к Пауле, глядя как будто сквозь нее остановившимся взглядом. — Помнишь материалы с Нюрнбергского процесса? Фотография девушки из концлагеря. Она среди других заключенных ждет похода в газовую камеру. Все уже раздеты, и она обнаженная сидит на переднем плане, прикрывая грудь рукой. У нее такие же покорные, печальные глаза. Мадонна двадцатого века. А это, — кивнул на фотографию, — Мадонна двадцать первого.

Паула почувствовала, как перехватило горло. Она не ожидала такой реакции от Миклоша Тхорнисха.

— Ваши слова было бы лестно услышать автору. Это высокая оценка.

— Нет. Фотограф всего лишь снял то, что увидел. Но не он был режиссером, не он вызвал боль в глазах ребенка. Он не создатель катастрофы.

Теперь тхорнисх в упор смотрел на нее, пристально, внимательно и не как на игрушку, с которой приятно позабавиться. Ему хотелось поговорить, поделиться впечатлениями.

— Но он увидел, нахттотер. Немногие умеют видеть именно те мгновения, которые становятся картинами эпохи. Такими, как Джоконда Леонардо. На полотне не просто женщина. В ее глазах отражение века. Медленного, размеренного.

Он усмехнулся:

— С кем, как не с фэри, говорить об искусстве. Шестнадцатый век был не менее кровав и жесток, чем другие. Это время войн. Италия превратилась в поле нескончаемой битвы, в Спире происходило восстание за восстанием, алжирские корсары наводили ужас на испанцев и все Средиземноморье. Европа была одним большим костром. Конкистадоры огнем и мечом крестили инков, за Новый Свет шла грызня, а религиозные войны поставили Францию на колени.

— С кем, как ни с тхорнисхом, говорить о войне. — Паула улыбнулась, возвращая комплимент, если это был комплимент. — Я читала о событиях того времени, но в глазах Моны Лизы — мир и покой. Средоточие спокойствия — того, к чему всегда стремились люди…

В кармане Миклоша зазвонил телефон, лицо нахттотера перекосило от раздражения, он вытащил сотовый и с размаху швырнул в мусорную корзину. Тот жалобно звякнул, стукнувшись о дно, и замолчал. Йохан, наблюдавший за господином, невозмутимо подошел к урне, запустил в нее руку, покопался там, сосредоточенно сопя, и выудил мобильный.

— …то, что представляет для них наивысшую ценность. — Закончила Паула свою мысль, делая вид, что не заметила выходки тхорнисха.

— Мир не представляет никакой ценности, — недовольно буркнул тот, провожая взглядом заботливого помощника. — Мир — это покой, значит, отсутствие движения и развития. Катастрофы являются тем толчком, который возбуждает в людях творческую энергию, перетряхивает их, заставляет видеть новое. Не слюнявые пейзажики и натюрморты, а вот это. — Тхорнисх обвел ладонью фотографию. — То, что оживляет их собственную душу. А натюрморт может вызвать лишь рвоту или несварение желудка. Что?! — резко перебил он сам себя, заметив выражение ее лица. — В чем дело?

Паула поспешно захлопала ресницами, пытаясь очнуться от изумления и в какой-то мере восхищения.

— Жаль, что телевидение уже уехало. То, что вы говорили, хорошо бы повторить перед камерой.

Если он и был польщен, то не показал удовольствия от комплимента:

— У войны есть своя эстетика. Она выше понимания фэри, да и всех остальных. Я хочу познакомиться с фотографом…

Паула замешкалась всего лишь на мгновение:

— Господин Бальза, но он — человек.

Тхорнисх насмешливо покосился на нее:

— Я знаю. Где он видел все это? Где сделаны снимки?

— Ближний Восток, Балканы… Он работал там несколько месяцев фотокорреспондентом.

— Отлично. Позови его.

И он снова повернулся к фотографиям. Паула вышла в центральный зал, где возле стены с социальными снимками толпились зрители. Влад стоял среди них, что-то оживленно рассказывая. Она подошла ближе, перехватила его взгляд и незаметно поманила к себе. Фотограф кивнул и спустя несколько секунд уже стоял рядом. Он был абсолютно счастлив.

— Паула, все великолепно!

Он обнял ее, прислонился лбом к ее лбу, не в силах другим способом выразить свой восторг.

— Похоже, это успех. — Фэри рассмеялась и обняла его в ответ, хотя напряжение после разговора с тхорнисхом только усилилось.

— Тогда пойдем выпьем с тобой за наш успех.

— Подожди. Я хочу познакомить тебя с одним… человеком. — Она деликатно сняла руку Влада со своего плеча, снова поправила ему галстук, ненавязчиво показывая таким образом серьезность знакомства. — И, пожалуйста, будь как можно более вежлив, но не чрезмерно, внимателен, но без подхалимства, искренен, не лезь с фамильярностями, как только почувствуешь, что разговор ему наскучил, — прощайся и уходи. Да, еще, если он будет резок, даже грубоват, не обращай внимания. У него такая манера общения.

Фотографа не удивили столь подробные и строгие рекомендации.

— Все понял, не волнуйся. А кто он?

— Так сразу сложно объяснить. Ну, идем. Он не любит ждать.

Когда они вошли в зал военной тематики, нахттотер негромко разговаривал с Йоханом. Первый помощник недовольно хмурился, стоял сгорбившись, засунув руки в карманы, и, опустив голову, слушал претензии своего господина. Затем повернулся и отправился на прежнее место — наблюдать и охранять. Забавно: кроме них, здесь не было никого, как будто люди чувствовали опасность, исходящую от тхорнисхов. В отличие от киндрэт, которые точно знали об этой опасности.

Паула подождала, пока их заметят.

— Господин Миклош, позвольте представить — Влад Бондарь, фотохудожник. Влад — господин Миклош Бальза.