В нашей показательной, вернее, показушной школе учителя не дают нам высказаться — а ученик тоже человек и имеет право на свое мнение! Очень плохо, что учителя не позволяют этому мнению развиться. Могут вырасти люди без мнения, без инициативы, безответные и безответственные люди, которые способны поступать только по чьей-то указке.

Пусть бы в педагогических институтах, когда берут студентов, смотрели не только на знания, но и на человеческие возможности. В учителя надо пускать тех, кто умеет детей любить и терпеть от них. Может, я не права? Но думаю, что права. Помогите нам.

С уважением

Мария Клубничкина».

«Не боится, — с горечью подумала Надежда Прохоровна. — Высказала все, что думает, и полным именем подписалась. Ничего они, теперешние, не боятся. А мы привыкли бояться…»

В том, что происходило со старшеклассниками, прямой вины Надежды Прохоровны не было. В школе она недавно, а наследие ей от предшественницы досталось нелегкое. Но все равно, если вмешается газета и об этом станет известно в районе, в городе, виноватой окажется она, провинциалка, не сумевшая справиться с детьми в доверенном ей высокопоставленномучебном заведении. Не по ее зубам орешек! Пиррова получалась у нее победа!..

Надежда Прохоровна не любила правдоискателей. Немало она их повидала, и ей казалось, что правдоискатели, как черные кошки, несут беду. Разве правда сама по себе, не подкрепленная делом, может что-то изменить, улучшить?.. Нет, она ни за что не покажет письмо Клубничкиной Виктории Петровне. Сердце у нее больное, а характер крутой, чем все это обернется?..

Но сама забыть о письме она не могла. То, что писала Клубничкина, было понятно ей, созвучно ее отчаянию… безысходности… боли… Девочка не жаловалась, она молила о помощи. И будто знала или интуитивно догадывалась, что помощь не придет. Кто услышит крик больной души, когда все вокруг притерпелись к боли?

4

Отслужив в армии положенный срок, Анатолий Алексеевич вернулся в педагогический институт, только на вечернее отделение. Мама, которая никогда не болела, внезапно умерла от инфаркта, и он вынужден был самостоятельно зарабатывать на жизнь. Он устроился в школу замещать лечившего свои старые раны преподавателя начальной военной подготовки.

Этой осенью, уже с дипломом историка, Анатолий Алексеевич начал вести и свой любимый предмет, и его уроки нравились ученикам. Он чувствовал, что ребята тянутся к нему, старался не избегать их испытующих взглядов и острых вопросов, которые нередко и его самого ставили в тупик. Тогда он честно признавался им в этом, как советовала ему мама, тоже учитель истории…

Согласившись на классное руководство, Анатолий Алексеевич лишился свободного времени и покоя. Он старался теперь подолгу оставаться с ребятами, иначе как бы он мог понять их? А ему прежде всего хотелось понять…

Он обещал им в дни Ноябрьских праздников пойти в поход. Договорился с шефами, молодыми сотрудниками научно-исследовательского института, что они проведут в школе дискотеку, даже с диск-жокеем. Ребята обрадовались, вроде бы успокоились, а на следующий день ушли с уроков.

Виктория Петровна, как всегда, первой узнала о том, что класс в полном составе исчез с занятий, и бушевала в кабинете директора:

— Вы только подумайте, уйти с двух математик, физики и биологии! Когда это было? А я предупреждала: попустительство к добру не приведет! Их надо наказать! Я настаиваю! Никаких вечеров! Никакой распущенности с диск-жокеями!..

Анатолию Алексеевичу показалось, что Надежда Прохоровна растеряна и колеблется.

— Я помню, в нашем небольшом городке, — неторопливо начала она рассказывать, — показывали трофейную картину. Были послевоенные годы, заграничных фильмов мы раньше не видели, и народ валил в кино. На вечерние сеансы билеты достать было невозможно, мы удрали с урока, с последнего, конечно. Директор школы в наказание послала наш класс разгружать машину дров, которые завезли на зиму. Мы без звука дрова перетаскали, да еще напилили и накололи. Все было справедливо, мы оставались друзьями. А тут мы по одну сторону забора, они — по другую. Как перебраться?

— Давайте поговорим с ними, — робко попросил Анатолий Алексеевич.

— Уже говорили, — отрезала завуч. — Даже совместно с родителями. Второй раз этой корриды мое сердце не выдержит!

— Ну, вы можете не участвовать в разговоре, — мягко посоветовала Надежда Прохоровна, — а нам с Анатолием Алексеевичем все же необходимо понять, что происходит…

— Я не привыкла не участвовать, — обиженно и в то же время надменно заявила Виктория Петровна. — Наше поколение не пугалось трудностей. Но потакать им я не намерена!..

Надежда Прохоровна попыталась уговорить:

— Может, вам все-таки поберечь сердце?

— Я не могу уберечь свое сердце, — с отчаянной гордостью произнесла Виктория Петровна, — от главного дела своей жизни!..

— Ну, хорошо, тогда я прошу вас, Анатолий Алексеевич, привести их всех ко мне, как только вернутся в школу. Я думаю, к вашему уроку они вернутся. Он последний? — Директор просматривала таблицу расписания, которая лежала у нее на столе, под стеклом. — Значит, после урока я жду вас с ребятами.

Надежда Прохоровна не ошиблась: они пришли на историю.

— Где вы заблудились? — попытался пошутить Анатолий Алексеевич, от растерянности не зная, как себя вести.

— В Бермудском треугольнике, — ничуть не смущаясь, отвечали они, словно бегство с двух математик, физики и биологии было делом вполне привычным.

Анатолий Алексеевич знал, что Бермудским треугольником именуется у них пространство между универмагом, универсамом и «Детским миром», и, поразившись откровенной наглости ответа, сказал с обидой:

— Вы, ребята, уж совсем зарвались!..

А они ему в ответ, так по-свойски, с дружеским доверием:

— Приходится рваться. Свободно же не дают.

Оказалось, они стояли в очереди за кроссовками. Пока ждали, успели съездить к родителям, к знакомым за деньгами — наврали, что «Детский мир» приехал в школу на распродажу. И совершенно не испытывали вины. Виноватой они считали промышленность, которая не поспевает за спросом. И учителей, на уроках которых скучно.

К директору они тащились нехотя. В директорском кабинете, падая на стулья, расшвыривали по полу потрепанные портфели и сумки.

— Итак, мы снова все вместе, — сказала Надежда Прохоровна приподнято-торжественным тоном, приветливо улыбаясь.

— Команда знатоков против команды любителей, — в тон ей сразу же бросил вызов сутуловатый сумрачный Слава Кустов.

Все довольно, ободряюще заулыбались.

— Вы и на сей раз ни в чем не виноваты?.. — не обращая внимания ни на реплику, ни на улыбки, спросила Надежда Прохоровна.

— Ну почему же? — живо откликнулся теперь уже Пирогов, высокий красивый подросток с умным, чуть надменным лицом. — У вашего вопроса, уважаемая Надежда Прохоровна, есть, как минимум, два аспекта. (Сегодня он захватил инициативу в разговоре.) С одной стороны, сложности нашей жизни: ну, там всякие трудности с экономикой, которая должна быть экономной, но не хочет, потом происки империалистов, вынужденные расходы на вооружение, помощь развивающимся странам… — перечисляя, он загибал пальцы, — что еще? Мы все это понимаем. И не в обиде. Три часа, заметьте, безропотно стояли в очереди… С другой стороны, нехорошо, конечно, уходить с уроков, тем более надолго. Но… — Он нарочно помолчал. — Но если честно или, как вы справедливо настаивали на собрании с родителями, доверительно, то нам на уроки являться не хочется. — И он посмотрел на директора таким наивно-честным взглядом.

Надежда Прохоровна на этот раз держалась абсолютно спокойно. Интонацией подражая оратору, она спросила с иронией:

— Не будешь ли ты, Пирогов, так любезен, объяснить, что вас не устраивает?

— Отчего же… — нисколько не затрудняясь, согласился Пирогов. — Научимся наконец быть деловыми людьми и скажем кратко: «Всё».

На голове у «делового человека» красовался венок из серовато-блестящих вертушечек с детской игрушки — флюгера. Он, по всей видимости, олицетворял терновый венец или, как сказал поэт, «белый венчик из роз», в котором «впереди — Иисус Христос». Пирогов не посчитал необходимым снять свой венец перед появлением в кабинете директора.