В канцелярии, не успев закрыть за собой дверь, Анатолий Алексеевич столкнулся с Надеждой Прохоровной, которая выглядела расстроенной и уставшей. И без объяснений было понятно, что районные руководители народного образования и на этот раз ничем не помогли ей.
Мало заботясь о произведенном впечатлении, что, казалось, так несвойственно новому директору школы, Надежда Прохоровна почти прокричала:
— Просто ли заменить плохого учителя? А четверых? Да еще в середине года?! Это же ЧП! А в нашей школе не могут случаться чрезвычайные происшествия! В нашей школе, как вы знаете, все должно быть в порядке!.. — И вдруг со страшной иронией отчаяния она задала вопрос, который звучал скорее риторически: — Может, что-то дельное советует вам райком комсомола?
Анатолий Алексеевич невольно улыбнулся, потом принял подчеркнуто серьезное выражение лица, достал из кармана записную книжку и монотонно прочитал то, что на днях записал в райкоме под диктовку:
— «Трудовое воспитание усилить.
Постоянно напоминать, что, кроме прав, есть обязанности.
Организовать свободное время.
Опираться на здоровое ядро.
Избавляться от штампов…»
— Поможет? — откровенно насмешливо спросила Надежда Прохоровна.
— Ну, раз дают руководящие указания, — снова улыбнулся Анатолий Алексеевич, — значит, считают, что они ценные. — Ему искренне было жаль Надежду Прохоровну.
8
А в кабинете истории, дожидаясь Анатолия Алексеевича на классный час, как малые дети, резвились его ученики. Скакали по столам, возились и изо всех сил старались перекричать друг друга.
К доске юная журналистка Холодова прикрепила «Молнию».
«МЫ ТАК НЕ БУДЕМ!» — было выведено сверху крупными буквами. А строкой ниже помещалось сообщение под заголовком: «О недостойном поступке с прятанием дневников». Прочитать его было почти невозможно: крохотные, малоразборчивые буковки затрудняли чтение. Зато призыв, которым сообщение заканчивалось, сразу бросался в глаза: «НЕ ДОПУСТИМ В ДНЕВНИКАХ ТАКИХ ЗАПИСЕЙ: «На требование дать дневник путем обмана отвечали, что нет!»
Слово «таких», инициалы и фамилия автора дневниковой записи — В. П. СОЛОВЕЙЦЕВА — выделялись красной тушью. Завершали данный образец публицистики смеющиеся рожицы.
Анатолий Алексеевич, войдя в класс, не пробовал никого успокаивать, встал к ребятам спиной и с интересом изучал «Молнию». Он очень рассчитывал на то, что рано или поздно его ученикам захочется узнать, какое они своей «Молнией» произвели впечатление? И верх возьмет любопытство! Так и случилось: вскоре Анатолий Алексеевич почувствовал настороженное внимание. Тогда, не повышая голоса, он сказал:
— Ребята, жизнь у нас с вами совсем никудышная. Такая жизнь никого не устраивает, ни вас, ни учителей. Хорошего разговора, чтобы понять друг друга, у нас не получается, а понять надо. Я предлагаю: пусть каждый, кто захочет, напишет обо всем, что у него наболело. Скинем с себя груз обид и тревог наших и, может, почувствуем облегчение. И даже сами себя скорее поймем и тогда уж вместе решим, что делать и как жить дальше. Согласны?
— А устно высказаться нельзя? — жеманничая, спросила Киссицкая.
— Высказывайся! — разрешил Прибаукин. — Твои драгоценные мысли должны знать все.
— А это поможет психологическим изысканиям? — как всегда мрачно, съязвил Кустов.
— Лучше бы занялись делом, — проворчала Холодова. — Сколько времени люди теряют зря!
— Не будем писать? Или напишем? — повернулась к классу Маша Клубничкина.
— Напишем, — за всех поручился Прибаукин. — Дети — это чудо природы. Его надо изучать. Кися, ты ведь чудо, правда? — Он откровенно потешался над Киссицкой, которая молча, с ненавистью глядела на него.
Клубничкина, почувствовав поддержку Прибаукина, пообещала:
— Напишем. Я ими займусь. Они у меня как миленькие…
По едва уловимой реакции класса Анатолий Алексеевич понял, что напишут.
Из любопытства? С надеждой на помощь? Развлекаясь? Пока этого он не знал.
Дней через десять «собрались» письменные исповеди ребят. Анатолий Алексеевич читал их вечер и ночь, почти физически ощущая, как больно его душе, хотя всю прожитую им жизнь его учили, что души как таковой не существует.
Маша Клубничкина.
Взрослые народ загадочный. Некоторые черствы, другие заносчивы, а иные назойливо добросердечны. А те, о ком Сент-Экзюпери сказал: «Я долго жил среди взрослых. Я видел их совсем близко и от этого, признаться, не стал думать о них лучше», — враги.
Нас просили прийти с родителями в воскресенье, в десять. Некоторые приволокли даже двоих родителей. И что же? Дверь школы оказалась закрытой. Сорок минут мы мокли под дождем и страшно замерзли. Но никто и не подумал извиниться перед нами. Надежда Прохоровна пролепетала что-то про водопроводную трубу, которую прорвало, а Виктория Петровна — про транспорт, который плохо работает, хотя ей до школы рукой подать!.. Но они всегда правы.
Пока учителя говорили с родителями, нас, как преступников, держали за дверью, а потом по одному вызывали на допрос. Почему вы, Анатолий Алексеевич, не вмешались, не остановили их? А может, вы были заодно с ними? Да только какая сила у вас против Виктории?
Почему всем задавали один вопрос: «Как ты думаешь жить дальше?» С фантазией у вас не очень. Наверное, вы надеялись, что мы станем каяться и обещать. Слава богу, никто не стал. За непокорность положено наказание — и нас выворачивали наизнанку. Вы пробовали, Анатолий Алексеевич, поставить себя на наше место?
Мне при всех говорили, что их гордость, Саша Огнев, из-за меня ушел из школы, что его мать боялась дурного влияния. А Сашина мама хорошо ко мне относилась, и ушел он из-за них, потому что плохо учат и обстановка в школе нервная. Но хоть бы и из-за меня? Зачем бередить душу? Кто позволил выносить на общий суд то, что принадлежит только нам? Кто разрешил шарить по нашим портфелям, читать наши записки, собирать слухи и сплетни, кто в кого влюблен? У кого родители хорошо живут, а у кого развелись и почему? Наш завуч, как трудолюбивая пчелка, собирает этот нектар с каждого цветочка и не скупится поделиться с другими пчелками. И она имеет право спрашивать у меня, как я собираюсь жить?!
Вы помните, я попросила разрешения прочитать стихотворение. Надежда Прохоровна согласилась. Мне жаль ее. Мы узнали, она родилась в октябре, под знаком «весы», вот и старается сгладить, уравновесить, но она ж цыпленок против этой старой хитрой лисы Виктории.
Я прочитала Долматовского: «Всегда в порядке, добрые, приятные, удобные, они со всеми ладят и жизнь вдоль шерстки гладят… А я люблю неистовых, непримиримых, искренних, упрямых, невезучих, из племени колючих… Не берегут колючие свое благополучие, и сами лезут в схватку, и режут правду-матку!..» Вот я все и резала правду-матку, а чего добилась?
Так, может, лучше усвоить житейскую мудрость: помолчи и за умного сойдешь, молчание — золото???
Олеся Дубинина.
Вы обещала, что никому в школе не покажете то, что мы написали. Мы поверили. Но это в последний раз.
Скажите, можно ли человеку, обезумевшему от горя, сказать, что похороны его близкого друга всего лишь предлог, чтобы прогулять? Разве бестактностью и грубостью воспитаешь в другом человеке добрые чувства? А расправа, которую учинили нам на собрании с родителями? Я боялась посмотреть в их глаза. Такие жалкие они были, наши родители, униженные и оскорбленные. А Виктория Петровна находила и бросала им в лицо все новые и новые претензии и попреки. Меня прямо судорогами свело, когда она заорала: «А знаете ли вы, что ваши дочери встречаются на квартире у Столбова с мальчиками?» Моя мама спросила: «Что ж тут плохого, если девочки дружат с мальчиками?» Я видела, мама возмущена и волнуется. А Виктория Петровна ей: «Если вы не видите опасности, что девочки остаются с мальчиками без присмотра взрослых, то не удивляйтесь, если ваши девочки забеременеют». Какая гадость! Как нам после этого уважать ее?
