Верно, по голове не погладила бы. Да и, правду сказать, во время камланий Таскув очень сомневалась,  сможет ли бросить всё. Но когда думала об Унху, вновь обретала уверенность.

Ночной лес обступил со всех сторон тёмной бесчисленной ратью елей и лохматых лиственниц. Тихо позвякивали от каждого шага амулеты на шее, фигурки людей и животных на особой, обрядной, парке и цепочка с оловянными подвесками на косах. Полузаросшей тропой, где каждый торчащий из земли корешок был знаком, Таскув дошла до места камлания. Там уже разожгли костёр, который разбрасывал во все стороны желто-оранжевые отсветы. Людей было много, и всего двое из них – вогулы из старейшин. Остальные – люди с запада,  высокие и громадные, точно осколки гор. Каждый из них – воин,  который пришёл сюда для того, чтобы спасти своего вожака. И на лицах их не было страха. Чего бояться, коли душа чиста и голова не отягощена злым умыслом?

Таскув отыскала взглядом Отомаша и его сына, поманила их рукой: подойдите. Старейшины глянули недовольно, но препятствовать не стали. Чужеземцы приблизились к костру, за ними подтянулись и остальные их люди. Встали вокруг него, повинуясь её молчаливому жесту. Оранжевый свет ещё больше вытянул лица чужаков, бросил бронзовые блики в их глаза. Теперь они ещё сильнее походили на идолов. Верно, такие, с чертами, вырезанными твёрдой рукой, стоят на их капищах. Таскув достала из маленького поясного тучана горсть сухих трав и бросила в огонь. На неё они не подействуют, а вот им помогут отрешиться от всего и раскрыть свою суть. Мужчины отшатнулись было, когда пламя взметнулось коротким всполохом,  но снова покорно замерли. Сейчас у них выбора нет.

Таскув обошла костёр, мягко и часто ударяя кончиками пальцев в  бубен. Тот отзывался тихим гудением, спокойным, мерным, мелодичным. Он почти пел, пробуя голос, обещая раскрыть любые тайны. Она приняла от “хранителя” еду для совершения “кормления огня”: строганину и собранные по осени кедровые орехи. Вернулась по своим следам и бросила подношение в пламя. Шипение стихло, качнулось в стороны тепло,  будто в попытке обнять всех вокруг. Таскув сняла с пояса колотушку и снова ударила в бубен. Мерно постукивая то по коже,  то по ребру его, обошла уже впавших в безразличие чужеземцев, тихо напевая без слов, а потом закрыла глаза и обратилась к духам-покровителям.

Она звала их, просила милости и совета. Как помогали они её прабабке, а до неё ещё многим пращурам. Духи не ошибаются и не причиняют зла, коли обращаться к ним с уважением и не гневить. Таскув вскинула руки к чёрному, обсыпанному звездным крошевом небу, гортанно крикнула, призывая покровителей. И они отделились от огня сначала короткими вспышками, а затем размытыми фигурами, закружились-заплясали в воздухе, увлекая за собой. То припадали к земле, то взмывали над самыми верхушками елей. Голос бубна под рукой Таскув становился всё увереннее и громче. Бился в груди вместе с сердцем, отдавался в голове утробным пением.

Порхали над огнём искры, словно сорванные с ветвей листья, и гасли,  сыпались на лицо и волосы пеплом. Духи-покровители вихрями носились между елей, покачивались и звали. Рвалась душа вместе с ними расправить крылья и взмыть высоко-высоко, с птицами. Упасть камнем вниз и снова вспорхнуть, не достигнув земли, смеясь и ликуя,  что это выходит так легко. Легче, чем дышать.

Звенели фигурки людей и зверей на одежде в такт ударам колотушки о бубен. Таскув не смотрела кругом, закрыв глаза, но видела всё. Тёмные, окутанные маревом фигуры чужеземцев не шевелились, не отвечали на зов, не рвались присоединиться к их огненному танцу. А значит, люди они, не духи – нечего бояться.

Она вдохнула, медленно опустила бубен, ударяя в него всё реже, и остановилась. Постояла неподвижно, приходя в себя, а затем огляделась. Воевода Отомаш и Смилан смотрели на неё со смесью удивления и почтения. Иногда Таскув становилось любопытно взглянуть на себя со стороны во время камлания, и казалось, что ей легко это удастся, если захотеть. Но она боялась. Страшно было увидеть вместо обычной семнадцатилетней вогулки полубезумную шаманку, которая будто бы ходит по краю человеческого мира и мира духов. А ну как оступишься?

Таскув подошла к старейшинам и проговорила негромко – в горле после пения совсем пересохло – кивнув на застывших у костра мужчин:

– Они не духи.  Им можно верить.

“Хранитель” и “знающий” кивнули даже как-то разочарованно. В пауле не столь часто случается что-то из ряда вон,  а вышедшие из леса чужаки – уж и подавно. И жаль, что они оказались всего лишь людьми.  А сколько было бы разговоров – до следующей весны!

Не дожидаясь разрешения, Таскув отправилась домой. Дело к утру, а после ритуала сил и вовсе не осталось – добраться бы до лежанки, завернуться в покрывало из волчьих шкур и проспать до рассвета. А что решат старейшины – это уже неважно. После пляски духов, после полёта и огня, после поцелуев Унху. Она сделала всё, что могла. Теперь не ей решать судьбу чужеземцев.

Пришедшие к месту камлания воины уже развязывали их, люди с запада озирались, будто только что обнаружили,  что стоят здесь. Таскув последний раз оглядела их лица и едва заметно кивнула Отомашу, тот благодарно наклонил голову в ответ. Смилан потёр освобождённые руки, оправил овчинную малицу и привычным движением провёл по поясу,  но оружия там не нащупал и только сжал кулак на том месте,  где оно должно было висеть.

– Спасибо, пташка, – мягко сказал он, когда Таскув проходила мимо.

Его голос будто огладил по спине тёплой ладонью. На миг их взгляды встретились, Смилан сдержанно улыбнулся. Вот же привязался… Пташка.

Таскув ускорила шаг и с облегчением скрылась в темноте знакомого леса.

[1]Гусь – глухая дорожная одежда из зимних оленьих шкур темного цвета без украшений.

Глава 2

Таскув ещё спала, и холодный рассвет только-только начал разливать багрянец по небу,  когда пожаловал первый ранний гость. Тихой поступью он подошёл к порогу, прислушался и постучал в дверь особым стуком. Сердце встрепенулось, и сон слетел с тела, словно подхваченное ветром перо. Таскув открыла глаза, но вставать не стала.

Унху прошёл в дом, потёр руки,  поглядывая на почти потухший очаг.

– Ты ещё в ледышку не превратилась?  – усмехнулся.

Таскув только натянула одеяло повыше, наблюдая за ним и пряча улыбку. Правду сказать под утро стало зябко, но вставать ночью,  чтобы подкинуть в огонь веток, частенько было лень. Непросто выбраться из мягкой топи сна, особенно после камланий. Они всегда забирают много сил. Тогда спишь крепко, без сновидений, и порой не сразу почувствуешь, что замёрзла.

Унху скинул капюшон и в пару мгновений снова развел огонь; тени заплясали по стенам и причудливо легли на его лицо. Волосы охотника, разделённые на пробор и связанные в два хвоста, показались на миг рыжими. Но нет, они чёрные, точно зимнее небо ночью. Как и глаза. Можно вечно любоваться его коренастой, но в то же время ловкой фигурой да слушать тихие шаги. Как будто он вернулся домой после долгой разлуки. Хоть и виделись вчера. Когда-нибудь у них будет общий дом… Даже совсем скоро.

Унху подошёл, распахивая ворот малицы. Таскув протянула ему навстречу руку, коснулась запястья и тут же оказалась в его объятиях, которые после прохладной ночи показались такими горячими. Унху принялся гладить её ещё не собранные в косы волосы, покрывать поцелуями лицо и ладони.

– Мы должны были встретить это утро вместе, – прошептал он ей в висок. – Далеко отсюда.

– Будет другое утро, – улыбнулась Таскув. – Надо немного подождать.

Пока чужеземцы в пауле, им не уйти, ведь не просто так пришли: она им понадобилась. В случае чего её скоро хватятся. А значит, достаточно далеко сбежать не получится: погоню быстро снарядят.

Унху понимающе промолчал. Он лёг рядом и обнял Таскув прямо вместе с одеялом, уткнулся лицом в её шею. Она положила ладонь ему на грудь, чувствуя, как та приподнимается при дыхании, и невольно задышала в такт с ним. Иногда в такие моменты сердце охотника начинало неистово колотиться, а кожа раскалялась, словно железо в огне. Неспешно блуждающие по её спине ладони становились смелее, а поцелуи – глубже и нетерпеливее. Но Унху всегда брал себя в руки. И за это Таскув была ему благодарна. За то, что не торопит, хоть и знает, что она готова принадлежать ему безраздельно.