Райаны. Проклятое княжество, прихвостни Темных, подлые захватчики – как только не называют их лизарийцы, запершись в своих домах и понизив голос почти до шепота. Маленькая горная страна, занимающая на карте территорию втрое меньше детской ладони, испокон веков наводила ужас на Лизарию и близлежащие острова Рассветного океана.

– А посреди этой забытой Светлыми земли стоит черный замок, где правит Проклятый Князь. Он огромен. Он уродлив. Его руки по локоть в крови детей, которых он пожирает десятками, а их костями он украшает свои одежды. И если ты не будешь слушаться, райаны заберут тебя! – так пугают шаловливых чад матери, а потом делают отвращающие знаки, чтобы не накликать беды.

Но беда приходит. Каждые десять – двенадцать лет истеричный набат будит спящие города и деревни, земля дрожит от топота закованных в сталь коней, а блики пожаров окрашивают в алый доспехи завоевателей.

– Райаны идут!

Огромной приливной волной они затапливают приграничные территории, порой захлестывая центр страны. Им не нужно золото и серебро – только фураж, зерно и люди. Хотя и от денег они не отказываются, если градоправитель пытается откупиться. Добычу свозят в замок князя, а уже оттуда тонкие ручейки награбленного растекаются по графствам. Мужчин отправляют в шахты и рудники, на постройку дорог и вырубку окраин Леса, женщины становятся служанками, кухарками и, если не повезет, солдатскими шлюхами.

Моей матери повезло. Ее, зареванную и перепуганную, в подвенечном платье, залитом кровью жениха, сразу забрал себе один из рыцарей – отобрал у солдат, уже разложивших девчонку на праздничном столе. Он даже заботился о ней, поселив в своей комнате над казармами и оплатив магическое клеймо на ее плече, вместо того чтобы выжечь тавро, а когда она рожала – позвал не грязную повитуху, а гарнизонного лекаря.

Думаю, отец меня любил.

Впервые я увидела его на третьем году жизни – он вернулся из похода. Помню запах металла и кожи, а потом резкий взлет – когда огромный мужчина поднял меня за рубашонку.

– И кто это тут у нас?

А я, вместо того чтобы зареветь от испуга, уставилась на него сощуренными глазенками и, извернувшись, стукнула кулачком в нос. Он опешил, потом расхохотался, посадил меня на сгиб руки и унес вниз показывать солдатам.

Большой мир меня ошеломил. Помню острую резь в глазах от солнечных лучей и ветер, взметнувший волосы, лязгающие клинки и выкрики тренирующихся, маячивший перед носом шнурок амулета на загорелой шее с косым шрамом и горьковатую сладость марципана. Потом, уже совсем освоившись, я сидела на коленях у отца за нижним столом с другими безземельными рыцарями, колотила оловянной ложкой по столу и кокетливо хлопала длинными ресницами, благодаря за подаренные конфеты.

– Мама, мама! Смотри! – трясла я за плечо лежащую ничком на кровати женщину. – Хочешь? – протягивала обмусоленные леденцы.

– Нет. – Глухой голос, дрожащий от сдерживаемых рыданий.

– Но вкусно же! – искренне удивилась я ее отказу. – Ну ма-ам!

– Пошла прочь! – рявкнула мать, рывком поднимаясь с постели. Застонала, схватившись за живот, и снова опустилась на матрас, пряча в подушку лицо с припухшими губами. Воротник платья сдвинулся, открывая багровые, будто укусы упыря, следы.

Я пожала плечами и ушла в свой угол, а ночью проснулась от скрипа кровати и глухих стонов. Высунулась из-за занавески и увидела мать, лежащую раненой птицей, отца с перекошенным лицом.

– Будь ты проклята… Чего тебе не хватает?

– Ненавижу тебя!

– Замолчи! Разбудишь…

– Ненавижу тебя и твое отродье!

– Побойся Светлых, она твоя дочь!

– Твоя!..

Я действительно очень походила на отца. Такой же миндалевидный разрез глаз, тот же острый подбородок, те же скулы и упрямо сжатые губы. От матери мне достались золотистые волосы одуванчиком, тонкая светлая кожа с голубым рисунком вен и хрупкая фигурка, из-за которой я выглядела гораздо младше своих лет.

Дни, когда отец уезжал, я стала проводить на плацу – сидела на перевернутой бочке под навесом и наблюдала за тренирующимися. Иногда брала прутик и подражала солдатам, веселя их своей неуклюжестью. Однажды я попробовала поднять деревянный меч с меня размером и разревелась от злости, когда поняла, что не могу выписывать им такие же изящные вензеля, как десятилетний Тон. Забросала его грязью за насмешки и убежала к конюшне.

Убежала, конечно, громко сказано – там нужно было быть очень осторожной, чтобы не попасться на глаза благородным и не быть растоптанной каким-нибудь жеребцом. Зато, если успешно спрятаться от мужчин в роскошных бархатных одеждах, от женщин в пышных платьях, их служанок, не стеснявшихся раздавать щипки и оплеухи, и помочь Слепому Жозе перебрать сено – упаси Светлые, гниль попадется, запорют! – он подсаживал меня на старого смирного пони и разрешал прокатиться пару кругов по леваде. В обеденное, конечно, время, когда благородные сидели за высоким столом и ели не поддающиеся описанию блюда, аромат которых доносился из кухонь.

Во внутренний двор замка я не совалась, раз и навсегда усвоив, что мне там делать нечего. Очень уж громко верещал поротый мальчишка, поспоривший, что заглянет в комнату Куколки – так мы называли княжескую дочь. В комнату-то он заглянул, забравшись по винограднику, и застал девчонку, разгуливающую перед сном в одних панталонах, а потом пролежал всю осень на животе. Шрамы от колодок у него на руках так и не заросли.

Была ли мать против того, что я днями крутилась рядом с солдатами? Нет, конечно. Она меня даже не замечала. Похлебка была в горшке над очагом, раз в неделю меня скребли в тазу, будто желая содрать кожу, чистую одежду я брала из сундука – на этом забота и заканчивалась. Порой я ловила на себе ее ненавидящий пристальный взгляд, и мне становилось жутко.

А однажды я проснулась и увидела мать, стоящую надо мной с подушкой в руках.

– Уже пора вставать, мамочка?

– Спи.

Но уснуть в ту ночь я не смогла.

Отцу я ничего не рассказывала. Придумывала истории о том, как мы с мамой гуляли на ярмарке в его отсутствие, какой чудесный пирог она испекла, какую песню напела. Он улыбался, гладил меня по голове и требовал отчета за каждую царапину, каждый синяк на коленке.

Я была папиной дочкой, с радостным визгом повисавшей на стремени его коня, когда отряд отца возвращался, и ревевшей белугой каждый раз, когда он уезжал. Вцеплялась в его ногу и, загибая пальцы, переспрашивала, перемежая вопросы всхлипами:

– А кольчуга цела? А стеганку надел? Почему нет? Ну и что, что жарко! Надевай! А лекарственные порошки взял? И что, что лекарь есть? Я тебе зачем ромашку сушила-а-а?..

Окружающие рыцари и солдаты ухмылялись, лейтенант недовольно хмурился, поглядывая на солнечные часы, а отец улыбался, приглаживал вечно растрепанные косички, целовал в лоб и просил быть хорошей девочкой. Я кивала, а взамен требовала, чтобы он вернулся поскорее.

– Клянусь Светлыми, – кивал отец. – Ну, беги, котенок.

Я забиралась на сторожевую вышку и махала вдогонку до тех пор, пока отряд не скрывался в ущелье.

Размазывая слезы по грязной мордашке, шла домой – играть мне уже не хотелось. Прокрадывалась в нашу каморку, стараясь не потревожить мать, со злой усмешкой глядящую в окно, и тихо сидела за занавеской, делившей комнату напополам. Утром бежала в часовню. Денег на свечи у меня не было, и я, раскрасневшись от собственной смелости, предлагала служке принести цветов или подмести пол в обмен на огарки. Обычно он соглашался, и тогда я расставляла свечи вдоль всего ряда Светлых, прося, чтобы они присмотрели за отцом. И, на всякий случай, согревала Брыга – Темного божка, которого часто поминали солдаты и конюхи.