Ночь спустилась по заснеженной дороге, идущей с гор. Тьма поглотила деревню, каменную башню Замка Вермеа, курган у дороги. Тьма стояла по углам комнат Замка, сидела под огромным столом и на каждой балке, ждала за плечами каждого человека у очага.

Гость сидел на лучшем месте, на угловом сиденье, выступающем с одной стороны двенадцатифутового очага. Хозяин, Фрейга, Лорд Замка, Граф Монтейн, сидел со всем обществом на камнях очага, хотя и ближе к огню чем остальные. Скрестив ноги, положив свои большие руки на колени, он упорно смотрел на огонь. Он думал о самом худшем часе, который он узнал за свои двадцать три года, о поездке на охоту, три осени назад, к горному озеру Малафрена. Он думал о том, как тонкая стрела варваров воткнулась в горло его отца; он помнил как холодная грязь текла у него по коленям, когда он преклонил колени у тела его отца в камышах, в окружении темных гор. Волосы его отца слегка шевелились в воде озера. И был странный вкус у него во рту, вкус смерти, как будто облизываешь бронзу. Он и теперь ощущал вкус бронзы. Он слушал женские голоса в комнате наверху.

Гость, путешествующий священник, рассказывал о своих путешествиях. Он пришел из Солари, внизу на южных равнинах. Даже купцы имели там каменные дома, сказал он. У баронов были дворцы и серебряные блюда, и они ели ростбиф. Вассалы Графа Фрейга и его слуги слушали раскрыв рты. Фрейга, слушая, чтобы занять время, хмурился. Гость уже пожаловался на конюшни, на холод, на баранину на завтрак, обед и ужин, на ветхое состояние Капеллы Вермеа и на службу Обедни, говоря так: «Арианизм!» — что он бормотал, втягивая воздух и крестясь. Он говорил старому Отцу Егусу, что все души в Вермеа были прокляты: они получили еретический баптизм. «Арианизм, Арианизм!» — прокричал он. Отец Егус, съежившись, думал что Арианизм есть дьявол, и пытался объяснить, что никто в его приходе никогда не был одержим, кроме одного из баранов графа, который имел один желтый глаз, а другой голубой, и боднул беременную девушку, так что она выкинула своего ребенка, но они побрызгали святой водой на барана и с ним более не было проблем, он действительно стал хорошим бараном, и девушка, которая была беременна, не состоя в браке, вышла замуж за хорошего крестьянина из Бара и родила ему пятерых маленьких Христиан в один год. — Ересь, прелюбодеяние, невежество! — ругался чужеземный священник. Теперь он молился двадцать минут прежде чем есть его баранину, забитую, приготовленную и поданную руками еретиков. «Что он хотел?» — подумал Фрейга. — «Ожидал ли он удобств зимой? Думал ли он, что они язычники, с этим его „Арианизм“? Нет сомнений, что он никогда не видел язычников, маленьких, черных, ужасных людей Малафрена и отчих курганов. Нет сомнений, что в него никогда не выпускали поганую стрелу. Это бы научило его различать язычников и Христиан», — думал Фрейга.

Когда гость казалось кончил хвастаться, до поры до времени, Фрейга сказал мальчишке, который лежал рядом с ним, подперев подбородок рукой:

— Спой нам песню, Гилберт.

Мальчишка улыбнулся и сел, и начал высоким, приятным голосом:

Король Александр ехал впереди, В золотых доспехах был Александр, Золотые наголенники и огромный шлем, Его кольчуга вся была выкована из золота.

В золотом убранстве шел король, Христа призывал он, крестом себя осеняя, В холмах вечером.

Авангард армии Короля Александра Ехал на своих лошадях, великое множество, Вниз к равнинам Персии, Чтобы убивать и порабощать, они следовали за Королем, В холмах вечером.

Долгое монотонное пение продолжалось; Гилберт начал с середины и заканчивал на середине, задолго до смерти Александра «в холмах вечером». Это не имело значения, они все знали ее с начала и до конца.

— Почему вы заставляете петь мальчишку о поганых королях? — сказал гость.

Фрейга поднял голову.

— Александр был величайшим королем из Христианского мира.

— Он был греком, языческим идолопоклонником.

— Без сомнения вы знаете, что песня отличается от того, что мы делаем, — вежливо объяснил Фрейга. — Как мы поем: «Христа призывал он, осеняя себя крестом.»

Некоторые из мужчин улыбнулись.

— Может ваш слуга споет нам лучшую песню, — добавил Фрейга, чтобы его вежливость была искренней. И слуга священника, не заставив себя долго упрашивать, начал гнусаво петь духовную песню о святом, который жил двадцать лет в отчем доме, не узнанным, питаясь объедками.

Фрейга и его домочадцы слушали зачарованно. Новые песни редко доходили до них. Но певец скоро остановился, прерванный странным пронзительным воем откуда-то снаружи комнаты. Фрейга вскочил на ноги, вглядываясь в темноту холла. Затем он увидел, что его люди не двинулись, что они в молчании смотрят на него. Снова негромкий вой послышался из комнаты наверху. Юный граф сел.

— Закончи свою песнь. — сказал он.

Слуга священника быстро пробормотал остальную часть песни. Тишина сгустилась, когда он ее кончил.

— Ветер поднимается, — тихо сказал мужчина.

— Злая это зима.

— Снега по бедра, идя через проход от Малафрены вчера.

— Это их рук дело.

— Кого? Горного народа?

— Помнишь распотрошенную овцу, которую мы нашли прошлой осенью? Касс сказал тогда, что это дьявольский знак. Они были убиты для Одна, он имел в виду.

— Что еще это должно означать?

— О чем вы говорите? — потребовал чужеземный священник.

— Горный народ, сэр Священник. Язычники.

— Что за Одн?

Пауза.

— Ну, сэр, может лучше не говорить об этом.

— Почему?

— Ну, сэр, как вы говорите в песне, святые разговоры лучше, к ночи. — Касс, кузнец, говорил с достоинством, только поглядывая наверх, чтобы указать на комнату над головой, но другой, парнишка с болячками вокруг глаз, пробормотал:

— Курган имеет уши, Курган слышит…

— Курган? Тот холмик у дороги, вы имеете в виду?

Молчание.

Фрейга повернулся лицом к священнику.

— Они убивают для Одна, — сказал он мягким голосом, — на камнях, рядом с курганами в горах. Что внутри курганов, никто из людей не знает.

— Бедные язычники, нечестивцы, — печально пробормотал отец Егус.

— Камень для алтаря в нашей капелле пришел от Кургана, — сказал Гилберт.

— Что?

— Закрой свой рот, — сказал кузнец. — Он имеет в виду, сэр, что мы взяли камень на вершине горки из камней, рядом с Курганом, большой камень из мрамора, Отец Егус освятил его, и нет в нем зла.

— Прекрасный камень для алтаря, — согласился Отец Егус, кивая и улыбаясь, но в конце фразы еще один вой зазвенел наверху. Он пригнул голову и зашептал молитвы.

— Вы молитесь тоже, — сказал Фрейга, смотря на путника. Он нагнул голову и начал бормотать, поглядывая на Фрейгу уголком глаза.

В Замке было немного тепла, и кроме того, что давал очаг, и рассвет застал большинство из них на том же месте: Отец Егус свернулся как древний соня в камышах, странник свалился в своем закопченном углу, руки сложены на животе, Фрейга растянулся, лежа на спине, как человек, срубленный в сражении. Его люди похрапывали кругом него, во сне начиная было, но не заканчивая жестов. Фрейга проснулся первым. Он перешагнул через тела спящих и поднялся по каменным ступенькам на верхний этаж. Ренни, акушерка, встретила его в аванзале, где несколько девушек и собак спали на груде овечьих шкур.

— Нет еще, граф.

— Но уже прошло две ночи.

— Ах, она только начала, — сказала акушерка оскорбленно. — Должна же она отдохнуть, разве нет?

Фрейга повернулся и тяжело спустился вниз по витой лестнице. Женская оскорбленность тяготила его. Все женщины, все вчера; их лица были суровы, они были поглощены в свои мысли; они не обращали внимания на него. Он находился снаружи, за бортом, незначительный. Он не мог ничего сделать. Он сел за дубовый стол и закрыл лицо руками, стараясь думать о Галла, его жене. Ей было семнадцать; они были женаты десять месяцев. Он думал о ее круглом белом животе. Он пытался думать о ее лице, но не было ничего кроме вкуса бронзы на его языке.