— Скажите, доктор, что это толкуют о мадемуазель Безансон?

— Разве вы ничего не знаете?

— Только то, что услышал сейчас от этих болтунов за дверью. — И я передал Рейгарту слышанный мною разговор.

— А я думал, вам известны все эти новости. Я даже считал, что они-то и были причиной вашего долгого отсутствия, хотя и не представлял себе, какое вы имеете к ним отношение.

— Я ничего не знаю, кроме того, что случайно услышал здесь. Ради Бога, расскажите мне всё! Значит, это правда?

— Совершенная правда, к сожалению.

— Бедная Эжени!

— У Гайара была закладная на всё имение. Я давно это подозревал и боялся, что он ведёт нечестную игру. Гайар подал ко изысканию и, говорят, уже введён в права владения. Теперь всё принадлежит ему.

— Всё?

— Всё, что находится на плантации.

— А невольники?

— Тоже, разумеется.

— Всё… всё… и Аврора?

Я не сразу решился задать ему этот вопрос. Рейгарт не подозревал о моих чувствах к Авроре.

— Вы говорите о квартеронке? Конечно, и она вместе со всеми. Она такая же невольница, как и остальные. Её продадут.

«Такая же невольница! Продадут вместе со всеми!» Однако я не высказал этого вслух.

Не могу выразить, в какое смятение повергли меня его слова. Кровь бросилась мне в голову, и я с трудом удержался от гневного восклицания. Но как я ни боролся с собой, я, видно, не мог скрыть своего волнения, ибо всегда спокойные глаза Рейгарта с удивлением остановились на мне. Однако если доктор и угадал мою тайну, он был великодушен и не задавал мне вопросов.

— Значит, все невольники будут проданы? — пробормотал я снова.

— Без сомнения, всё пойдёт с торгов — таков закон. Надо полагать, Гайар и купит плантацию, ведь она граничит с его землёй.

— Гайар! О негодяй! А что же будет с мадемуазель Безансон? Неужели у неё нет друзей?

— Я слышал о какой-то тётке, у которой есть небольшое состояние. Она живёт в городе. Должно быть, Эжени будет теперь жить у неё. У тётки, кажется, нет детей, и Эжени — единственная наследница. Впрочем, не могу поручиться, что это так. Знаю только по слухам.

Рейгарт говорил спокойным, сдержанным тоном. Мне даже сначала показался странным этот тон, но я понял причину его сдержанности. У него было ложное представление о моих чувствах к Эжени. Однако я не хотел разуверять его.

«Бедная Эжени! У неё двойное горе. Неудивительно, что она так изменилась в последнее время! Неудивительно, что она была так печальна!»

Всё это я подумал про себя.

— Доктор, — сказал я вслух, — мне необходимо поехать на плантацию.

— Только не сегодня.

— Сейчас, сейчас!

— Дорогой мой Эдвард, вы не должны этого делать!

— Почему?

— Это невозможно, я не могу вам разрешить. У вас начнётся горячка. Это может стоить вам жизни!

— Но…

— Нет, нет! Я и слушать вас не стану! Уверяю вас, вам грозит горячка. Вы не должны выходить из комнаты хотя бы до завтра. Утром — другое дело. Сегодня это невозможно.

Мне пришлось подчиниться, хотя я отнюдь не был уверен, что, оставшись дома, выбрал лучший способ спастись от горячки. Причина её была во мне самом, а вовсе не в опасном ночном воздухе.

Сердце колотилось у меня в груди, кровь прилила к голове, сознание затуманилось.

«Аврора — невольница Гайара! Ха-ха-ха! Его рабыня! Гайар — Аврора! Ха-ха-ха! Это его я схватил за горло. Нет! Это змея! Ко мне! Помогите! Помогите! Воды, воды! Я задыхаюсь!.. Нет, это Гайар! Я держу его! Опять не он — это змея! О Боже! Она обвилась вокруг моей шеи! Она душит меня! Помогите! Аврора! Любимая! Не уступай ему!»

«Я умру, но не уступлю!»

«Я так и знал, благородная девушка! Я иду к тебе на помощь!»

Как она бьётся в его руках! Прочь, дьявол, прочь! Аврора, ты свободна! Свободна! Ангелы небесные!

Таковы были мои сны в эту ночь — лихорадочный бред помутившегося рассудка.