– Тетя Поля, тетя Поля! Иди сюда, тетя Поля!

Появилось другое лицо – розовое, сдобное, улыбающееся. Судя по всему, это была тетя Поля, которую призывало шумное косоглазое существо.

– Где я? – спросил Вольский.

Собственный голос показался слишком громким, он мощным гулом отдавался в голове, но почему-то Вольский не был уверен, что тетя Поля его услышит.

Она услышала и ответила:

– Вы в больнице.

«Все ясно, – подумал Вольский. – Я в больнице. Какого хрена?»

Действительно, что это его в больницу занесло? Он никогда не болел. Во всяком случае, с тех пор, как вышел из детсадовского возраста. Тогда болел, да. Часто. Вольский вспомнил, как он, маленький, лежал с ветрянкой, весь обмазанный зеленкой. У него был, наверное, сильный жар, потому что очень болела голова и все время хотелось пить. И еще очень хотелось, чтобы пришла мама, положила на лоб холодную ладонь, поцеловала. Но мама не приходила. Боялась тоже подхватить ветрянку.

Вольский вообще своих знаменитых родителей-артистов видел редко. До полутора лет его воспитанием занимался в основном дедушка – тоже артист, но не такой занятой, как папа с мамой. Потом ребенка отдали в ясли на пятидневку. Всю неделю Вольский, в застиранной фланелевой рубашке и вечно сползающих колготках, дрался с другими детьми за разломанный красный грузовик, ел жидкие щи, тосковал по вечерам. Засыпая на казенной подушке, он представлял, как однажды папа с мамой – красивые и веселые, словно принц и принцесса из сказки, – прилетят за ним на ковре-самолете, и все дети от зависти позеленеют, когда он махнет им рукой на прощанье. Но мама и папа не прилетали. Вместо них по пятницам за Вольским приходила домработница тетя Галя или дед. Мама пришла лишь однажды. Нарядная, душистая. Вольский в это время сидел за столом вместе с другими детьми и пытался выловить из супа кусок синюшной колбасы. Увидев эту жуткую картину, впечатлительная мама была потрясена до глубины души и заявила: «Больше никогда!». Действительно, она больше никогда не приходила в садик за Вольским…

В пятницу вечером у Вольского начиналась совершенно другая жизнь. Дома его переодевали в нарядный костюмчик, детсадовские тряпки тут же дезинфицировали и прятали в специальную коробку до понедельника. Его умывали, причесывали, кормили разносолами, которые в изобилии готовила тетя Галя, давали кубики, книжки с картинками и самосвал, за который ни с кем драться было не нужно. Вольского укладывали спать в собственную постельку, накрывали одеялом с вышитыми котятами (по котенку в каждом углу, и еще один – в середине). Мама заходила пожелать своему мальчику спокойной ночи. Потом родители уходили «весело проводить вечер» – в ЦДЛ, в Дом кино, в театр… В субботу они тоже проводили время. А иногда – и в воскресенье. И Вольский их совсем не видел. Но часто в доме бывали гости, и можно было тихонько сидеть рядом с родителями почти целый вечер. Иногда ему даже разрешали залезть на табуретку и рассказать стишок про мишку или октябрят. Родители улыбались, мама ласково трепала по щеке, и это были самые счастливые моменты в жизни Вольского. Правда, случались они довольно редко.

Родители очень любили Вольского, когда он был чистенький, не шумел и читал стишки, веселя гостей. Когда Вольский лежал в постели с соплями до пупа или с обвязанным ангинозным горлом, глухо кашляя и плача по ночам, родители его любили не очень. Это оскорбляло их чувство прекрасного. К тому же, от больного ребенка можно заразиться и сорвать съемки. Да и хлопот с ним полно. Так что когда маленький Вольский болел, его кормила бульоном и меняла ему компрессы тетя Галя.

Но с тех пор Вольский никогда не болел. У него на это просто времени не было. Он много работал и болеть ему было некогда.

Вспомнив про детские болезни, Вольский остро ощутил свое сиротство. Голова болела, хотелось, чтобы кто-нибудь положил на лоб прохладную ладонь, пожалел, взъерошил волосы, сказал, что все будет хорошо. Но пожалеть Вольского, как водится, было некому. От этого в животе снова сжалось, и на глаза навернулись злые мальчишеские слезы, которых никто не должен видеть, а кто увидит – получит, по шее получит, потому что Вольский никогда не плачет. С тех пор, как вышел из детсадовского возраста…

Итак, его зовут Аркадий Сергеевич Вольский. Ему тридцать шесть лет, он – владелец крупной инвестиционной компании, скупает полудохлые предприятия, ставит на ноги, продает втридорога и получает от этого помимо прибыли колоссальное удовольствие. Живет один, работает по двадцать часов в сутки. И никогда не болеет. Болеть ему некогда, он для этого слишком занят. Все ясно.

Все было ясно, кроме того, почему он оказался в больнице.

Впрочем, все скоро разъяснилось. Когда Вольский в очередной раз проснулся, тетя Поля, которую на самом деле звали Полина Степановна, рассказала про аварию.

Просто повезло, что местный житель Иван Сергеевич Селиванов, рано утром проезжавший на велосипеде неподалеку от города, увидел искореженную машину. Селиванов не растерялся и, добравшись до первого же телефона-автомата, вызвал милицию и скорую. Подоспевший фельдшер доставил Вольского в больницу города Заложное, где ему и была оказана неотложная медицинская помощь. В четвертой палате этой самой больницы Вольский сейчас находится. У него сотрясение мозга, ушибы, порезы и перелом руки. Сломанная рука болталась на растяжке – толстая, белая, похожая на шлагбаум, только без полосок.

Чуть скосив глаза, Вольский обнаружил на прикроватной колченогой тумбочке поильничек и попросил пить. Сдобная Полина Степановна Аркадия попоила, после чего он немедленно снова провалился – на сей раз в глубокий сон без каких бы то ни было сновидений.

Проснулся Вольский, когда за окном было темно. Так. Он в больнице. После аварии. Это ему сказала медсестра тетя Поля. Вольский попытался сосредоточиться. Какая авария? Он помнил все урывками. Темная дорога, туман, чьи-то холодные пальцы на запястьях… Перекрученные ремни безопасности… Крошево лобового стекла… Топот маленьких ног в темноте… Было это на самом деле или нет? Вольский не знал. Сон и явь в голове основательно перепутались. Совершенно точно, что он куда-то ехал. Он ехал… Да, точно, ехал в Москву, ему надо было на работу. Он никогда не болеет, потому что много работает. Утром он должен был подписывать договор с англичанами. А вместо этого лежит в больнице. Прекрасно.

Следовало немедленно позвонить на работу. Они там все, наверное, уже с ума сходят. Вольский очень живо представил, как все сходят с ума: охрана, заместители, шофер Федор Иванович, который всегда ворчит, если Вольский куда-нибудь едет один… Перед англичанами извинились, конечно, да и черт с ними, с англичанами – в конце концов, этот договор им нужен гораздо больше, чем Вольскому, подождут, не графья… С чем действительно плохо – так это с мурманскими верфями, которые Вольский собирался прикупить. Там самому надо разгребаться, надо лететь туда, а он в больнице, черт побери.

Нужно звонить на работу, успокаивать всех, чтобы с ума не сходили, и разруливать как-то с Мурманском. Нужен телефон.

Вольский скосил глаза и посмотрел на тумбочку. Там стояли какие-то склянки с лекарствами, белый эмалированный поильничек, валялись клочья ваты. Никакого телефона, конечно, не было.

Доехав до Маяковской (сорок пять минут на метро, сущие пустяки), Соня Богданова посмотрела афишу зала Чайковского (предлагалось народное гулянье в трех актах, постановка Понькина, дирижер Конькин) и пошла вдоль сверкающих витрин, крикливых вывесок и целующихся парочек вниз по Тверской. С неба сыпалась гаденькая снежная крупка, оседала кашей на мостовой, но Соне такая погода нравилась. Она любила бродить по холодному неуютному городу, а потом отогреваться где-нибудь горячим чаем с булкой, потому как после снежной крупки и осеннего ветра нет ничего вкуснее чая с булкой, факт.

Медсестра Богданова шла медленно, и мысли ее текли спокойно. Все хорошо. Мама гостит у сестры в Атланте, пробудет там минимум до Рождества, и это очень кстати. Маму Соня очень любила, но с ней вместе было нелегко. Зарплата через неделю, что тоже неплохо.