Ответ телохранителя понравился Георгию и его приближенным.

— Ну, тогда возьми пока хоть это, — Комнин взял из рук визиря кисет, набитый золотом, и протянул его Лухуми, — и знай, что наследник престола византийского будет помнить о твоей услуге…

Лухуми не двинулся с места. Рука с кисетом повисла в воздухе.

Стоявшие вокруг визири перешептывались, дивясь глупости и заносчивости царского телохранителя. Что ж он не падает на колени перед кесарем, не целует руку, не благодарит за оказанную милость?

Комнин решил, что Лухуми не берет денег, не получив на то разрешения своего государя, и выразительно поглядел на Лашу: дескать, прикажи взять награду.

— Возьми, Лухуми! Не обижай кесаря, нашего гостя… — приказал Лаша. — А я к тому еще жалую тебе звание азнаури да землю с крестьянами. Если у тебя будет какая-нибудь просьба, ты поведай мне, я не откажу.

Эристави и визири наклонили головы в знак согласия и одобрения, но на новоиспеченного азнаури поглядывали хмуро.

Лухуми принял кисет из рук Комнина, и опять ему вспомнился горько плачущий Карума. При последних словах царя Лухуми вскинул голову и глянул прямо в глаза стоявшему напротив него кахетинскому эристави.

Какая еще может быть просьба у Лухуми, как не о Каруме Наскидашвили! «Как только останусь с глазу на глаз с царем, расскажу ему всю правду, и тогда зарвавшийся эристави не избегнет справедливого гнева!»

Подумав об этом, Мигриаули пал на колени перед обоими государями.

В тот же вечер охотники из Курмухи рассказали Лухуми, что едва они подтащили задранного кабаном коня к пропасти, как из лесу выскочил какой-то оборванец, кинулся к коню, обхватил руками его голову, целовал мертвые глаза… От трупа его оттащили с трудом. Парень ничего не отвечал на расспросы и только просил не бросать коня на съедение воронью. Он сам взялся вырыть яму. Охотники согласились, помогли ему вырыть могилу и засыпать коня землей. Когда они уходили, незнакомец еще оставался сидеть у свеженасыпанного холмика.

Мигриаули слушал этот рассказ, едва сдерживая слезы.

— Не в своем уме, должно, парень, — заключили охотники.

Охота расстроилась. Георгий велел возвращаться в Тбилиси.

Лухуми отпросился на несколько дней у царя и поехал в Велисцихе.

У переправы через Адазани его дожидался Карума Наскидашвили. Мигриаули сошел с коня и молча подал ему руку.

— Если бы кабан не задрал твоего коня, я бы обязательно выпросил его у царя, — проговорил Лухуми. — Но что поделаешь! Мне посчастливилось спасти жизнь греческому кесарю, он наградил меня. Вот они, эти деньги, я взял их только для тебя. Возьми, на них ты сможешь купить целый табун коней, Карума! — Он протянул парню кисет с золотом. Рука Лухуми застыла в воздухе. Карума отвел глаза в сторону.

— А ты рассказал царю о моей беде? — спросил он, не глядя на Лухуми.

— Я не успел… Но непременно расскажу, как только останусь с ним наедине.

— Не надо… — почти со злобой проговорил Карума. — Я сам найду дорогу к правде! — Нахмурившись, он отошел от ошеломленного Мигриаули.

— Постой, Карума… Куда ты?

— Я и сам не знаю, — обернулся Карума. — Идти-то некуда… — махнул он рукой.

— Пошли ко мне, будешь у меня жить…

— Надоело мне по чужим людям мыкаться, не маленький я уже! Сам знаю, куда пойти! — с угрозой в голосе воскликнул Карума и решительно зашагал прочь.

— Постой, парень… Послушай! Не делай глупости… — кричал ему вдогонку Лухуми.

Но Карума Наскидашвили не слушал и удалялся быстрым и твердым шагом.

Получив дворянское звание, Мигриаули приобрел просторный каменный дом и женился на Лилэ.

Лилэ покорно, словно ягненок, следовала материнской воле. Она немногое понимала из того, что происходит вокруг нее. Лухуми был храбр, а теперь и богат, даже ее гордая мать уважала его, хотя сам он по-прежнему краснел и смущался перед невестой.

Лухуми подарил Лилэ много красивых нарядов и драгоценностей.

Разодетая в шелк и парчу, Лилэ стала еще прекраснее. Когда она стояла под венцом, вокруг завистливо шептались: «Повезло парню — какая красавица досталась ему!» Нежная, как цветок, головка невесты едва доставала до плеча жениха-великана. Во время венчания и Лилэ и Лухуми находились словно в каком-то тумане: один от безмерного счастья, другая — от томительного ожидания чего-то неведомого.

Цицино и Кетеван смотрели с балкона нового дома на подъезжавшую свадебную процессию.

Цицино провела эту ночь без сна, в думах о судьбе дочери. Ей казалось, что новоиспеченный дворянин Лухуми мало отличается от прочих низкородных людишек, которые, словно мухи, роились вокруг Лилэ и которых она считала недостойными даже прислуживать ей. По мнению Цицино, единственным преимуществом Лухуми было то, что дочь будет жить во дворце и получит возможность встретиться с царем… Сегодняшний азнаури завтра может стать эристави, а может, и больше. Наследники Лилэ и Лухуми будут всесильны и богаты, и кто знает, может, им суждено осуществить мечту Цицино, и продолжатели истребленного было Багратидами рода взойдут на грузинский престол. Ну, а что, если этот бесхитростный мужик Мигриаули по наивности своей вовсе и не стремится к возвышению и бедняжка Лилэ навечно останется женой простого азнаури? Эта мысль не давала Цицино покоя. Голова ее горела, в ушах стоял звон, словно тысячи молотков стучали в виски. Утро застало вдову эристави совсем разбитой. Она приписала это бессонной ночи и, превозмогая себя, с трудом оделась. Сначала взялась за свадебные приготовления, потом пошла помогать дочери наряжаться под венец.

Она проводила Лилэ в церковь и, когда вернулась, почувствовала себя совсем плохо. В изнеможении Цицино прилегла на тахту. Сильный жар сразу же охватил ее, глаза заволокло пеленой. Она поняла, что заболела, но решила держаться до конца свадьбы. Когда послышался веселый шум свадебного шествия и раздались песни дружек, Цицино вместе с Кетеван вышла на балкон и без сил прислонилась к столбу.

Пыль тучей клубилась над приближающимся свадебным поездом. Уже прискакали гонцы-вестники, расцеловали матерей и поздравили их. Гул пения нарастал: показались молодые. Кетеван с сияющими от счастья глазами, не отрываясь, глядела на сына и невестку, и слезы радости текли по ее изможденному трудом и заботами лицу.

Но Цицино в полубеспамятстве не узнавала Лухуми. Жар рождал бредовые видения в ее помутившемся разуме, и на месте велисцихского богатыря рядом с дочерью ей мерещился сам царь.

— Лухуми, родной! — радостно воскликнула Кетеван и побежала вниз по лестнице навстречу молодым.

Значит, на самом деле это Лухуми, сын простой крестьянки, а не царь Грузии, наследник великой Тамар, Георгий Лаша! — Цицино прищурилась и уставилась на зятя.

«…Осенен крестом с четырех сторон венец твой», — завел песню один из дружек.

Молодые под скрещенными мечами прошли в дверь, Лухуми ступил на положенную у порога тарелку, раздавил ее и с сияющим лицом направился к Цицино. Вот он встал перед ней, раскрасневшийся, зеленоглазый и рыжеватый сын Кетеван Мигриаули…

В глазах у Цитино потемнело, ноги подкосились, она охнула и без сознания рухнула на пол.

Цицино слегла.

Лухуми справил свадьбу по всем правилам. Три дня сменялись за столами гости. Но Лилэ не отходила от постели матери и двух раз не вышла к гостям.

Свою первую брачную ночь Лилэ провела в страхе за больную.

Мать, самое родное и единственное близкое ей существо, лежит в соседней комнате, мечется в жару и может навсегда уйти от нее.

А этот человек, чужой, далекий, держит ее, дрожащую и испуганную, в своих объятиях и ищет ее ласки. Робкой голубкой трепещет Лилэ на его могучей груди, и нет в ней радости от его поцелуев.

Мать, не дав ей освоиться с поспешно принятым решением, как проданную, сдала ее с рук на руки. Лухуми был чужим для Лилэ, и трудно было привыкнуть к мысли, что она его жена и должна любить его.

И все же Лилэ надеялась, что со временем она привыкнет к мужу и полюбит его. Тем более, что сам он боготворит ее, великодушен и терпелив, кроток с ней, как дитя.