— Что они поют? — спросил Рек у Друсса, когда старик отдышался после долгого подъема по веревке.

— Это песнь торжества:

Мы надиры,

Вечно юные,

Кровью писаны,

Сталью пытаны,

Победители.

Надиры за огненной завесой ворвались в госпиталь и перебили раненых — одних на койках, а других вытащили на солнце, чтобы их видели товарищи на стене. Страдальцев изрешетили стрелами или медленно изрубили на куски. Одного прибили к ставням казармы, и он висел там, исходя криком, два часа, пока его не четвертовали и не обезглавили.

Убитых дренаев, сорвав с них оружие и доспехи, бросили в огненные канавы, и смрад горелого мяса стоял в воздухе и ел глаза.

Жители хлынули из южных ворот потоком, и город опустел. Солдаты бросали оружие и уходили вместе с горожанами. Согласно приказу Река никто не пытался остановить их.

В домишке близ улицы Мельников Мейри успокаивала дитя, плачущее у нее на руках. Шум на улице пугал ее — соседи грузили имущество на повозки, запряженные волами или дойными коровами. В городе настал кромешный ад.

Мейри баюкала ребенка, мурлыча колыбельную и целуя его тугие кудряшки.

— Я должен вернуться на стену, — сказал ее муж, высокий мужчина с темными волосами и большими голубыми глазами.

Он очень устал, исхудал, и глаза у него ввалились.

— Не уходи, Карин, — попросила она.

Он опоясался мечом.

— Как так. — не уходи? Я должен.

— Давай уйдем из Дельноха. У нас в Пурдоле друзья, ты найдешь там работу.

Он не отличался проницательностью и не уловил в ее голосе отчаянную нотку, не увидел растущей паники в ее глазах.

— Не позволяй этим дуракам пугать тебя, Мейри. Друсс по-прежнему с нами, и мы удержим Канию — обещаю тебе.

Дитя уцепилось ручонками за платье матери, успокоенное мягкой силой отцовского голоса. Мальчик был слишком мал, чтобы понимать слова, но интонацию понимал прекрасно.

Шум на улице словно отступил куда-то, и ребенок уснул у матери на плече. Но Мейри была старше и умнее его, и для нее слова оставались просто словами.

— Послушай, Карин, я хочу уйти. Сегодня же!

— Я не могу сейчас говорить с тобой. Я должен вернуться.

Увидимся позже. Все будет хорошо. — Карин поцеловал жену и вышел в уличное столпотворение.

Она огляделась, припоминая: вот этот сундук у двери подарили им родители Карина. Стулья сделал ее дядя Дамус — с душой, как он делал все. И сундук, и стулья они привезли сюда два года назад.

Хорошо ли им жилось эти два года?

Карин — добрый, заботливый, любящий муж. Очень хороший человек. Уложив ребенка в колыбельку, она прошла в маленькую спальню и закрыла от шума окно. Скоро придут надиры. Дверь разнесут, и грязные дикари ворвутся сюда, разорвут ее одежду...

Мейри закрыла глаза.

«Друсс по-прежнему с нами», — сказал он.

Глупый Карин! Добрый, любящий, заботливый, глупый Карин. Глупый мельник.

Она никогда не была по-настоящему счастлива с ним — но, быть может, никогда не поняла бы этого, если б не война. Ей жилось с ним совсем неплохо. Потом он вступил в гарнизон крепости и явился домой такой гордый в своем дурацком панцире и слишком большом шлеме.

Глупый Карин. Добрый Карин.

Дверь открылась, и вошла подруга Делис с покрытыми дорожной шалью светлыми волосами, в тяжелом плаще на плечах.

— Ну, идешь ты? — спросила она.

— Да.

— И Карин с тобой?

— Нет.

Мейри быстро собрала пожитки, затолкав их в выданный Карину полотняный мешок. Делис отнесла мешок в повозку, а Мейри взяла сына из колыбели и завернула еще в одно одеяльце. Потом открыла сундучок и нашла под бельем мешочек с серебром, который прятал там Карин.

Она не потрудилась закрыть дверь.

В замке Друсс костерил Река и клялся убить всякого дезертира, которого узнает в лицо.

— Опоздал ты с этим, — сказал Рек.

— Да будь ты проклят! У нас осталось меньше трех тысяч человек. Думаешь, мы долго протянем, если будем мириться с дезертирством?

— А долго ли мы протянем, если не будем с ним мириться? — огрызнулся Рек. — Так и так нам конец. Сербитар говорит, что Кания продержится два дня, Сумитос около трех, Валтери столько же, а Геддон и того меньше. Итого десять дней. Десять жалких дней! — Молодой князь, облокотившись на перила балкона над воротами, смотрел на ползущий к югу караван. — Погляди на них, Друсс! Крестьяне, пекари, купцы. Какое право мы имеем просить их умереть? Ну, падет крепость — им-то что? Не станут надиры убивать всех дренайских пекарей до единого — народ просто сменит хозяев, только и всего.

— Уж больно легко ты сдаешься, — прорычал Друсс.

— Я человек здравомыслящий. И не талдычь мне больше про свой Скельнский перевал. Я-то никуда не собираюсь.

— С тем же успехом можешь и собраться. — Друсс тяжело опустился на обитый кожей стул. — Ты уже потерял надежду.

Рек отвернулся от окна, глаза его горели.

— Ну что вы за народ такой, воины? Добро бы вы еще изъяснялись избитыми фразами — хуже, что вы ими и думаете. Потерял надежду, скажите на милость! Было бы что терять. Эта затея была безнадежна с самого начала — однако мы делаем то, что можем, и то, что должны. Ну, собрался молодой крестьянин домой к жене и детям. Пусть идет! Он всего-навсего проявляет здравый смысл, чего таким, как мы с тобой, не понять. О нас споют песни, а он позаботится о том, чтобы было кому их петь.

Он растит — мы разрушаем. В конце концов, он хорошо исполнил свою роль — он дрался как мужчина. И это позор, что ему приходится бежать отсюда тайком.

— Так почему бы нам всех не распустить по домам? Станем с тобой рядышком на стене и попросим надиров подходить поочередно, на рыцарский манер.

Рек внезапно улыбнулся без тени раздражения и гнева.

— Я не стану с тобой спорить, Друсс. Я восхищаюсь тобой больше всех на свете — но думаю, что тут ты не прав.

Налей себе вина — я сейчас вернусь, Менее чем через час во всех частях был зачитан указ князя.

Бреган сообщил эту новость Джиладу, закусывавшему в тени госпиталя под западным утесом, в который упиралась Кания.

— Мы можем идти домой, — крикнул раскрасневшийся Бреган. — Мы будем там к празднику урожая!

— Не понимаю. Мы что — сдаемся?

— Нет. Князь сказал, что если кто хочет уйти, то может это сделать хоть сейчас. Сказал, что мы можем уйти с гордостью, потому что сражались как мужчины — и как мужчины получаем право разойтись.

— Но крепость он не сдает?

— Нет, не думаю.

— Тогда я остаюсь.

— Но князь нас отпускает!

— А мне это ни к чему.

— Не понимаю я тебя, Джил. Все, кого ни спроси, уходят. И это ведь верно, что мы свою роль сыграли. Разве нет?

Мы сделали, что могли.

— Наверное. — Джилад потер усталые глаза, глядя на дымок, лениво поднимающийся к небу из огненной канавы. — Они тоже сделали все, что могли, — прошептал он.

— Кто?

— Мертвые. И те, кому еще предстоит умереть.

— Но князь говорит, что это ничего. Говорит, мы можем уйти с высоко поднятой головой — с гордостью.

— Так прямо и говорит?

— Да.

— Так вот, я с высоко поднятой головой не уйду.

— Нет, не понимаю я тебя. Ты все время твердил, что крепость мы не удержим. Теперь у нас появилась возможность уйти.

Почему бы тебе не сказать спасибо и не пойти вместе с нами?

— Потому что я дурак. Передай всем в деревне привет от меня.

— Ты же знаешь, что я без тебя никуда не пойду.

— Ты-то хоть. Брег, не дури! Тебе есть ради чего жить. Подумай только, как маленький Леган бросится к тебе, подумай, сколько историй ты сможешь рассказать. Иди домой. Иди!

— Нет. Не знаю, почему ты остаешься, но я останусь с тобой.

— Не надо. Я хочу, чтобы ты вернулся домой, правда хочу.

Если ты этого не сделаешь, некому будет рассказать даже, какой я герой. Серьезно, Брег. Мне будет гораздо легче, если я буду знать, что ты далеко от всего этого. Князь прав.