Фибрилляция желудочков.

— Фибрилляция! — выкрикнул Артем, его голос был напряжен, но без паники. Профессионал. — Теряем кровообращение! Начинаю СЛР!

Он навалился на грудину Ксении, начиная ритмичные, отточенные компрессии. Но мы оба знали правду. Сердце, этот верный, неутомимый насос, не сломалось. Оно сошло с ума. А свел его с ума умирающий мозг, который прямо сейчас, в ответ на мое вторжение, устроил настоящий электрический шторм, посылая по блуждающему нерву безумные, хаотичные приказы.

Можно перезапустить сердце дефибриллятором. Но какой в этом смысл, если «командный центр» продолжает спамить смертельными командами? Оно сорвется снова через несколько секунд.

Я стоял с иглой в мозге умирающего ребенка и судорожно соображал. Поздно. Все поздно. Эта дрожащая, агонизирующая линия на мониторе — мой личный приговор. Я зашел слишком далеко.

— Дефибриллятор готов! — доложил Артем, не прекращая массажа. — Заряд двести джоулей!

— Давай! — скомандовал я, понимая всю тщетность этого действия. Но протокол есть протокол.

Артем на секунду оторвался, прижал электроды.

— Разряд!

Маленькое тело Ксении дернулось на столе. Все взгляды — на монитор. Хаотичная «пила» на мгновение замерла, превратившись в прямую линию… а затем, спустя удар сердца, снова сорвалась в безумный, неэффективный трепет.

— Без эффекта! Снова фибрилляция! — констатировал Артем. — Заряжаю триста! Неволин, адреналин в центральный доступ!

Снова вой конденсаторов. Снова разряд.

И снова тот же результат. Мы не могли победить хаос, потому что его источник был недосягаем. Мы просто поджаривали тело, пока мозг продолжал свою смертельную симфонию. Это уже не медицина. Это отчаяние.

Фырк вцепился в мой халат обеими лапками, его крошечное тело тряслось как в лихорадке. А потом он резко повернулся к темному углу операционной и заверещал с такой силой, что у меня заложило уши — хотя слышал я его только мысленно.

— РРЫК! РРЫК, ТЫ ЗДЕСЬ! Я ЗНАЮ! ПОМОГИ! ТЫ ЖЕ ОБЕЩАЛ НАБЛЮДАТЬ!

Воздух в углу операционной задрожал, пошел рябью, как поверхность воды от брошенного камня. Медленно, словно нехотя, из пустоты начала проявляться массивная, золотистая фигура. Призрачный лев, дух-хранитель этой больницы. Его грива переливалась в холодном свете хирургических ламп.

— ПОМОГИ ЕМУ! — Фырк практически рыдал. — Грива ты блохастая!

Ррык медлил. Его огромная голова поворачивалась, осматривая операционную с вековой усталостью.

Взгляд древних, нечеловеческих глаз скользнул по остановившемуся кардиомонитору, по моим рукам, все еще сжимающим бесполезную иглу, по бледному, как восковая маска, лицу Ксении.

— Это против Устава, — его голос прогремел как далекий, низкий раскат грома. — Прямое вмешательство запрещено. Духи не должны влиять на границу между жизнью и смертью.

— К ЧЕРТУ УСТАВ! — Фырк спрыгнул с моего плеча прямо на операционный стол. Встал на задние лапки между мной и Ррыком, распушив хвост до размеров щетки. — К ЧЕРТУ ПРАВИЛА! ОНА РЕБЕНОК! ЧЕТЫРНАДЦАТЬ ЛЕТ! Она не сможет даже испытать чувство первой любви!

Последний аргумент прозвучал до смешного абсурдно. Но именно он, кажется, пробил броню древнего, равнодушного духа.

Что он несет? При чем здесь первая любовь? Безумный, маленький, верный бурундук. Он не знает медицинских аргументов. Он апеллирует к самой жизни. К тому, чего у нее никогда не будет. И почему-то… почему-то это звучит убедительнее всех моих расчетов и схем.

Ррык поднялся. Медленно, величественно, как восходит солнце. Его призрачное тело заполнило собой половину операционной. Золотое сияние, исходящее от него, стало ярче.

— Триста шестьдесят! Разряд! — Артем не сдавался, продолжая реанимацию. Но это было бесполезно.

Ррык сделал шаг вперед. Потом еще один. Он подошел к операционному столу. Посмотрел на меня — и в его древних глазах я увидел нечто большее, чем простое любопытство. Понимание. И решимость.

— Лекарь, — его голос стал тише, почти шепотом, но каждое слово било как колокол. — Я не могу вернуть ее. Смерть уже пришла. Но… — Он помедлил, словно принимая окончательное, необратимое решение. — Я могу дать тебе время. Десять минут. Не больше. Десять минут, пока я буду удерживать границу.

Огромные полупрозрачные лапы поднялись и легли по обе стороны от головы Ксении. Касание было призрачным, невесомым, но воздух вокруг загустел, стал плотным и теплым, как мед.

Золотое сияние окутало операционное поле. Не яркое, не слепящее — мягкое, живое, как свет летнего заката.

И произошло невозможное.

На кардиомониторе, где только что царила прямая линия, появилась волна. Не резкий пик синусового ритма, а плавная, мощная, неестественно правильная синусоида.

Искусственная пульсация, созданная не электрическими импульсами сердца, а чем-то иным. Астральная имитация жизни.

— Что за черт⁈ — Артем уставился на монитор, забыв про дефибриллятор. — Это… это не синусовый ритм! Это вообще не сердечный ритм! Но кровообращение… есть минимальное кровообращение!

Я понял. Это не сердце. Это… астральный насос. Он не воскресил ее. Он просто поставил Смерть на паузу. Заморозил мгновение между жизнью и небытием. Десять минут. Он дал мне десять минут взаймы у вечности.

В моем Сонаре бушующий хаос в стволе мозга вдруг… замедлился. Как кадры фильма, переключенные на замедленную съемку. Отек все еще рос, но медленно, тягуче. Нейроны все еще умирали, но по одному, а не лавиной.

Время внутри ее мозга потекло иначе. Ррык дал мне не просто десять минут. Он дал мне десять минут в замедленном, вязком мире.

Я повернулся к команде. Все стояли, парализованные увиденным. Даже Неволин, этот гранитный столп научного скептицизма, смотрел на золотое сияние с открытым ртом. Астафьева застыла с поднятой рукой. Доронин уронил какой-то инструмент, который со звоном покатился по полу.

— У нас есть ВРЕМЯ! — заорал я, и мой крик вырвал их из ступора. — РАБОТАЕМ! У НАС ДЕСЯТЬ МИНУТ!

Астафьева первой пришла в себя и бросилась обратно к своим мониторам.

— Показатели… стабилизировались? Нет, не стабилизировались, они… замерли? Как это возможно?

— Неважно как! Следите за критическими параметрами!

Доронин, трясущимися руками схватив свой планшет, включил зонд.

— Готов! Температурный режим выставлен!

И тут меня осенило!

Семнадцать смертей. Семнадцать раз я убивал ее одинаково. Не скальпелем. Не иглой. Я убивал ее огнем. Мы пытались выжечь опухоль.

Логично? Да. Стандартно? Да. И абсолютно неверно.

Когда клетка разрушается от жара, она лопается, как перегретый котел. Все ее ядовитое содержимое — токсины, медиаторы воспаления — выплескивается наружу.

Массированная химическая атака на здоровые нейроны. Я бился головой о стену, пытаясь сделать атаку точнее, вместо того чтобы сменить оружие.

Озарение было простым, ясным и абсолютно безумным.

А что если не разрушать? Не взрывать? Что если… заморозить? Криохирургия. В моем мире — банальность для удаления бородавок. Но принцип! Принцип!

При мгновенной заморозке клетка не лопается. Вода внутри нее превращается в лед, расширяется, разрывает органеллы, но… мембрана остается относительно целой. Как пластиковая бутылка с замерзшей водой — распертая, деформированная, но герметичная. Токсины останутся внутри. Замурованные в ледяной тюрьме!

— Отставить температурный! — скомандовал я, и все снова уставились на меня, как на сумасшедшего. — Переключайте на крио-режим!

— Что⁈ Но мы не тестировали…

— КРИО! Минус сто восемьдесят! Сейчас!

Отек. Проблема в отеке, вызванном нагревом. Семнадцать раз я пытался выжечь опухоль, и семнадцать раз продукты ее распада убивали мозг.

Я бился не в ту дверь!

Не выжигать.

Замораживать! Криоабляция! Некроз будет, но без массивного воспаления! Без взрывного выброса токсинов! Это шанс! Единственный! Безумный, непроверенный, но шанс!

Я снова погрузился в Сонар. Мир операционной исчез, растворился, остался только пульсирующий, живой лабиринт мозговой ткани, залитый мягким золотым светом Ррыка.