— То есть это месть?

— Месть. Плюс амбиции. Плюс политика. Плюс… — он помедлил, — граф.

— Минеев?

— Он самый, — Мышкин оглянулся, словно проверяя, не подслушивает ли кто. Понизил голос. — Аня сказала, у вас есть что-то новенькое?

— Разумовский получил Мастера-Целителя, — сказала Кобрук. — Личным указом Императора.

Мышкин уставился на меня. В его уставших глазах мелькнуло что-то — удивление? уважение? Подозрение? Все сразу.

— Личным указом…

— Детали секретны, — быстро добавил я. — Но ранг — официальный. Я имею право потребовать проведения независимой экспертизы, как и любой другой Мастер, но я один из немногих кто может понять что там нам самом деле происходит. И, видимо, практически единственный, кому не страшен Ерасов.

— Это… — Мышкин медленно кивнул. — Это меняет дело. Немного. Но все равно — юридически нам крыть нечем. Три экспертизы против одной.

— Юридически — не чем, — согласился я. — Но медицински — есть.

Он вопросительно поднял бровь.

— В смысле?

— Почки и кишечник не отказывают от прокола в грудной клетке на третьи сутки, — отчеканил я. — Это физиологически невозможно. Анатомически невозможно. Причинно-следственно невозможно. Там что-то другое. И я собираюсь выяснить — что именно.

— Как?

— Мне нужно увидеть пациентку. Осмотреть ее. Изучить полную историю болезни. Проанализировать все анализы.

Мышкин нахмурился.

— Это… сложно. Она в отдельной палате реанимации. Граф приставил к ней свою частную охрану. Никого не пускают без его личного разрешения.

— Вы — инквизитор. Неужели не можете нас провести?

Он помолчал. Я видел, как в его голове идет борьба — риски против возможностей. Долг против правил. Дружба против карьеры.

— Могу попробовать, — сказал он наконец. — Это грубейшее нарушение протокола. Если узнают… — Он не закончил. Не нужно было. — Вы уверены, что найдете там что-то?

— Нет, — честно ответил я. — Не уверен. Но если там есть правда — я ее найду.

Мышкин переглянулся с Кобрук. Она чуть заметно, почти неуловимо, кивнула.

— Идемте, — сказал он. — И молитесь всем богам, чтобы нас не застукали.

Мы шли по коридорам Владимирской областной больницы, и я физически ощущал, как сгущается и тяжелеет атмосфера.

Это была большая больница. Полированные полы из плитки. Высокие потолки с лепниной. Широкие окна с цветными витражными вставками на поворотах. Современное оборудование — я то и дело замечал аппараты, которых в нашей муромской больнице не было и в помине.

Но персонал…

Персонал смотрел на нас волком.

Медсестры, спешившие по своим делам, отводили глаза при нашем приближении. Врачи, стоявшие группами у ординаторских, демонстративно замолкали и делали вид, что не замечают нас. Санитарка, мывшая пол, с недовольным ворчанием повернулась к нам спиной, преграждая дорогу шваброй.

Слово «Муром» здесь явно стало ругательством.

— Не обращайте внимания, — тихо сказал Мышкин, не сбавляя шага. — Ерасов постарался. Слухи уже разнеслись по всем отделениям. «Муромские коновалы», «экспериментаторы-убийцы»… Обычная, хорошо организованная травля.

— Эффективная, — заметил я.

— Очень. Он в этом деле мастер.

Они даже не знают нас. Не видели ни Кобрук, ни меня. Но уже ненавидят. Коллективная травля — страшное оружие. Оно не требует доказательств, только слухов, брошенных в благодатную почву страха и зависти. И Ерасов, похоже, владеет этим оружием в совершенстве.

Мы прошли несколько постов внутренней охраны. На каждом Мышкин молча доставал свое удостоверение инквизитора, и суровые лица охранников мгновенно бледнели, а спины выпрямлялись. Магия красных корочек работала безотказно.

— Граф Минеев, — говорил Мышкин на ходу, не оборачиваясь. — Про него нужно понимать главное. Это не просто очередной богатый самодур.

— А кто?

— Человек чести, — Мышкин произнес это слово так, словно ставил медицинский диагноз. — Старой. Замшелой. Почти средневековой.

— В чем разница? — спросила Кобрук.

— В мотивации, — Мышкин свернул в очередной безупречно чистый коридор. — Обычный богач злится, когда ему причиняют ущерб. Он хочет компенсации. Денег. Публичных извинений. Чего-то материального и измеримого.

— А граф?

— А граф не злится. Он мстит, — Мышкин остановился и повернулся к нам. — Для него это не эмоция. Это долг. Священная обязанность. Восстановить справедливость. Наказать виновного. Защитить поруганную честь своего рода.

— В его собственном понимании.

— Именно. Ему вбили в голову — а профессор Ерасов очень постарался, — что Шаповалов использовал его жену как подопытную крысу. Экспериментировал на ней. Ради науки, славы и собственного эго.

— Это же бред.

— Конечно, бред. Но граф в это свято верит. И теперь он считает своим священным долгом уничтожить «коновала». Стереть его в порошок. Отправить на каторгу — или хуже.

— Хуже? — переспросила Кобрук.

Мышкин посмотрел на нее долгим, тяжелым взглядом.

— Дуэль. Старые аристократические рода еще помнят этот обычай. Если суд, по его мнению, не даст достаточно сурового приговора… граф может вызвать Шаповалова лично.

— Но Игорь же не дворянин!

— Это можно обойти. Если очень сильно захотеть, — Мышкин снова двинулся вперед. — Поэтому я и говорю — это хуже обычной злости. С эмоциями можно работать. Они со временем выгорают. А извращенное чувство долга не выгорает никогда.

— Вот же крысы! — возмущенно взвизгнул в моей голове Фырк. — Мало того, что человека ни за что топят, так еще и гордятся этим, честью своей прикрываются!

Я был с ним полностью согласен.

Мы свернули в последний коридор, и Мышкин остановился.

Впереди были двойные распашные двери. Широкие, с матовыми стеклами. Над ними горела строгая табличка: «Реанимационное отделение. Посторонним вход воспрещен».

У дверей стояли двое.

Не врачи. Не санитары. И не больничная охрана.

Амбалы. Другого, более точного слова, подобрать было невозможно. Высокие — оба под два метра. Широкоплечие, с бычьими шеями и квадратными челюстями. Внимательные, холодные глаза. Дорогие, сшитые на заказ костюмы — стандартный размер на такие горы мышц просто не налезет. У одного под пиджаком отчетливо угадывалась кобура.

Частная охрана. Профессиональная.

— Вот и наше первое препятствие, — тихо сказал Мышкин. — Дайте мне попробовать.

Он уверенно двинулся вперед. Достал свое удостоверение. Развернул, показывая красные корочки.

— Инквизиция. Мне нужен немедленный доступ в отделение.

Охранники лениво переглянулись. Тот, что был повыше — если такое вообще возможно — сделал шаг вперед, преграждая путь. Его лицо было каменным, глаза — пустыми.

— Приказ графа. Никого не пускать.

— Я — представитель Инквизиции, — Мышкин говорил ровно, но я слышал, как напрягся его голос. — Мои полномочия…

— Мне плевать на ваши полномочия.

Охранник сказал это ровным, почти скучающим тоном. Без вызова. Без агрессии. Просто как констатацию непреложного факта.

— Приказ графа. Никого. Без исключений.

Мышкин побагровел.

— Вы понимаете, что вы препятствуете работе государственного органа? Это статья…

— Прекрасно понимаю, — охранник даже не шелохнулся. — Жалуйтесь, кому хотите. Пишите рапорты. Подавайте в суд. Приказ графа — никого не пускать.

Я видел, как Мышкин стискивает кулаки. Как белеют костяшки его пальцев. Как напрягаются мышцы на шее. Кобрук рядом со мной тоже напряглась. Я чувствовал — еще секунда, и она скажет что-то резкое. Что-то, что превратит этот холодный конфликт в открытую войну.

И тут двери реанимации с оглушительным грохотом распахнулись.

Звук был такой, словно кто-то ударил в них с разбега ногой. Створки разлетелись в стороны, с силой врезались в стены.

И из проема вылетел человек.

Нет. Не вылетел.

Он вырвался.

Как разъяренный бык на арену. Как демон из преисподней. Как ураган, вырвавшийся из своего эпицентра.