Ярослав поднялся, пригнул голову и пошел ему навстречу. Генерал поводил образом туда-сюда, что означало напутственное перекрещивание. Голлюбика вытянул губы и ткнулся ими в угол доски, прямо в авторский росчерк штатного иконописца.

Генерал вдруг напрягся. Сотрудники застыли кто как был: они почувствовали, что сейчас родится Мудрость; редкий, глубокий экспромт, после которого становится ясно, что и кабинет, и образ, и генеральские звезды — не просто так, что за плечами у этого Будды, воплощенного, как уже видно было со звезд, в росомаху, тяжелый груз воспоминаний и размышлений, астральный горб тревожного бодрствования. Не каждому везло быть свидетелем генеральских пророчеств; плодоносное напряжение генерала еще раз напомнило о ставках в назревающей авантюре.

— Создатель видит в людях черновики и лучшие фрагменты потом перепишет набело, — генерал сообщил об этом с кажущейся небрежностью. — Но это случится не скоро: в далекий день, когда Он вернется к покинутому творению. Пока же про Бога разумнее будет забыть и отдаться игре, в которой поровну белого и черного.

Старый мудрец замолчал. Слово вырвалось, полетело и выросло из воробья в приличного ворона с десятиметровым размахом крыл. Генерал нахмурился и потащил икону к светофоровой и Наждаку. Те, догадываясь, что им не следует затягивать процедуру, быстро приложились к образу и сделали шаг назад. Генерал, действуя все так же молча, взгромоздился на кресло, чтобы повесить неустановленного чудотворца обратно на гвоздь.

— Можете идти… сынки, — добавил он неуверенно. — Загляните в канцелярию. Там получите пакет и сухие пайки. — Он снова помедлил и добавил еще: — Говорят, будто там, в катакомбах находится настоящий Престол Сатаны. Не в канцелярии, в пещерах…

Когда Наджак, покинувший кабинет последним, притворил за собой стопудовую дверь, генерал-полковник почувствовал себя обессиленным. Он тяжело опустился в кресло, вытащил из кармана носовой платок — с вензелем, добротного армейского сукна; вытер затылок и лоб.

«…И вот мы вступаем в историю под обновленный перезвон колоколов, пропитываясь гордостью и воплощая собой Красоту, которая неизбежно спасет мир; готовые сразиться с Неправдой; с помолодевшей властью и запасным бронепоездом; с жаждой мирной созидательной деятельности и многополярными галлюцинациями — но что же мы видим, что это? Вокруг порхают микроскопические роботы, уменьшенные до размера шпионов; заморские ферфлюхтеры чинно влагают десницы, украшенные звериным начертанием, в специальные отверстия для считывания полного генетического кода и получения вечной молодости; невидимые самолеты заходят на мечеть, где точат ножики на правых и виноватых; бьет хвостом виртуальный Годзилла; улыбается Марс; никто не желает знать наших Вечных Понятий о Кривде и Правде, по которым мы думаем жить до 3017 года; нас не видят в упор и только морщатся от сильного запаха: это шибает в ноздри перебродивший березовый сок…»

Чем южнее широты, тем острее наш взор. И чем чернее ночь, тем ярче сверкают наши глаза. Они — все, что мы есть. Нам виден изнеженный кипарис, мы любуемся пенными волнами, для нас не существует тайн.

Мы не дремлем и днями, скрываясь за светом мелкого по нашим меркам светила.

Нам хорошо виден клоун, который с приближением вечера начинает скучать. На исходе дня он раздраженно прохаживается по асфальтовой площадке, нетерпеливо оглядываясь на зев увеселительной пещеры. Последняя группа зевак задерживается. Клоун успел проголодаться и обоняет отдаленный шашлык. В этом занятии ему не помеха накладной шарообразный нос. Вдобавок этому клоуну очень жарко в его нелепом костюме, который ничем не отличается от других, заурядных, клоунских нарядов: рыжий кудрявый парик, заломленная на затылок соломенная шляпа, долгополый синий пиджак, желтые штаны в крупную клетку, доходящие до груди. Позолоченные подтяжки, утиные башмаки, подарочный бант под двойным подбородком, да впридачу — подушка за пазухой, подложенная для пущего юмора, и толстый слой белил пополам с румянами. Немудрено, что клоун сильно вспотел. Мусорная корзина, притаившаяся неподалеку, доверху набита пустыми пластиковыми бутылками, каждая емкостью в полтора литра. Под белилами и румянами, в паху и на груди выступает сладость. От выпитой газировки у клоуна пучит живот. Он смотрит на часы и сердито бьет кулаком в приготовленную ладонь.

И не только на часы. Клоун уже полчаса как поглядывает на расписную служебную будку, в которой можно будет снять, наконец, идиотское облачение.

Время сгущается, клоун хватает ртом жаркий воздух. Его начинают одолевать тяжелые подозрения. Играет дежурная завлекательная музыка и кажется, будто кто-то топчется перед случкой.

Ему сразу не понравились бравые молодцы с тяжелыми рюкзаками. «С рюкзаками сюда нельзя! — клоун заступил экскурсантам дорогу. — Рюкзаки оставьте в нашей камере хранения!»

В этом была мудрая предосторожность.

Рюкзак наводил на мысли о тщательной подготовке к долгому пещерному путешествию. Между тем, подобные странствия были строго запрещены. Спасение заблудившихся обходилось слишком дорого. Оно грузно вставало в копеечку; копеечка разбухала и превращалась в рубль, который копейка, как ей вообще-то полагалось по статусу, должна была беречь. Но не спасался и рубль…

Поэтому рюкзаки отбирали на входе.

Но молодцы, навьюченные поклажей, улыбнулись клоуну настолько проникновенно и кровожадно, что у него пропало желание спорить.

«Это на всякий случай, — экскурсанты дружно выставили большие пальцы и потыкали себе за спину, имея в виду запрещенный груз. — А вдруг мы потеряемся!»

«Идите, мне-то что», — пробормотал он, отступая.

Когда группа, наконец, стала выбираться из проема («Усталые, но довольные», — презрительно скривился клоун, чего, впрочем, никто не заметил из-за грима и накладного носа), замыкавшая процессию троица отделилась от остальных и окружила клоуна. Клоун с тоской посмотрел на заурядную публику: мирные, безобидные люди мирно и безобидно зевали, щурились на заходящее солнце и расходились, предвкушая вечернюю развлекательную программу — тоже, в известном приближении, мирную и безобидную. Троица, как и подсказывало удивительное клоунское предчувствие, вернулась из пещеры налегке. Рюкзаков не было.

Первый подступил к клоуну и взял его за билетный рулон, болтавшийся на пузе.

— В этом лабиринте ноги переломаешь, — посетовал он, глядя поверх рыжего парика. — Себе в том числе. И заблудиться — проще простого. Вы представляете — те самые рюкзаки, из-за которых у нас с вами вышла маленькая заминка… помните, да? — так вот эти-то рюкзаки мы, дорогой товарищ, потеряли. Да! Такая тяжесть, — вздохнул добрый молодец. — Сняли, сложили в какую-то нишу, хотели забрать на обратном пути. И где теперь эта ниша? Всей группой искали. Потом глядим — уже поздно. Черт с ними, думаем, с рюкзаками. Вперед будем умнее. Правильно я говорю, ребята?

— Да, да, — ребята хладнокровно кивнули.

— Я что думаю, — продолжил первый, оттянул рулон и отпустил. Рулон висел на резиночке, вышел шлепок. — По-моему, не стоит по этому поводу шуметь. Докладывать, снаряжать поисковые команды — вы понимаете, о чем я говорю. А то мне сегодня сон нехороший приснился. Кладбище клоунов. Можете вообразить? Много аккуратных могилок, и над каждой — шапито. А рядом привязано по воздушному шарику.

Кусок грима отвалился от щеки клоуна.

— Мужики, я и сам, как могила. Самая аккуратная. Какое мне дело?

Главный молодец оставил рулон в покое и взялся за клоунский нос, который тоже держался на резинке.

— Не знаю, ребята, — проговорил он лукаво. — Может быть, захватим его с собой и вернемся? Пусть он поищет. Он же наверняка знает все входы и выходы. Он не заблудится. А то он нас мужиками называет. Откуда ему знать, что мы мужики? Ты которую зону топтал, баклан?

— Нет-нет-нет, — быстро заговорил клоун. — Я никогда не ходил в пещеру. Я маленький человек. Мне дали билеты, выдали спецодежду, приказали завлекать отдыхающих. Я знать не знаю никаких пещер, у меня клаустрофобия.