— Чи… пусто, — поправилась она через минуту. — Повернись лицом, открой рот.

— Вот черт, — не выдержал Зевок, которому вдруг сделалось тесно в обтягивающем костюме.

— Ты умеешь досматривать? — с беспокойством спросила Вера Светова. — Ты должна напрячься, вспомнить и выполнить все, что знаю я.

Лайка пожала плечами:

— Не боги горшки обжигают. Но и Москва не сразу строилась!

— Я девица, — предупредила светофорова. — Если порвешь мне что-нибудь — горько пожалеешь. Это пытались сделать люди, которые тебе не чета. И все отправились несолоно хлебавши.

Лайка захлопала глазами:

— А он… — Она запнулась, красноречиво взглянув на Зевка. Тот сделал вид, что пересчитывает каменные сосульки. Лайка вдруг залилась румянцем, догадавшись, сколь глупо и неосторожно шутила с клоуном, разыгрывая незнакомство с понятием «девушка».

— Время румянца и время багрянца, — изрек Обмылок, явно что-то путавший.

— Сделанного не вернешь, — вздохнула Света Верова и повысила голос: — Ну? Пошевеливайся, мне холодно.

На Голлюбике вздыбилась борода:

— Смотреть! Всем смотреть! — зловеще приказал Ярослав. Он тешил себя мыслью, что кто-нибудь, да заплатит за унижение жемчужины сыска.

Мужчины-"зенитовцы" подавленно смотрели, как Лайка, изрядно напуганная ответственностью, досматривает Веру; даже у Обмылка и Зевка промелькнула мысль о низости происходящего. Это насилие, сопровождавшееся вторжением в недозволенные сферы, оскорблением самой идеи прекрасного и доброго, на какой-то миг заставило их усомниться в правоте своего служения. Но такая крамола, пусть и занявшая доли секунды, не могла остаться безнаказанной. Ослушников скрутило и вывернуло наизнанку, как и саму Лайку, совсем недавно, когда она осмелилась помыслить неповиновение. К чести Ярослава и Наждака, они не воспользовались временной беспомощностью врагов и терпеливо, хотя и с удивлением, ждали, когда закончатся их мучения.

Голлюбика первым сообразил, в чем дело.

— Изуверство, — он сжал кулаки, пытаясь представить хозяев, которые послали эти неразумные копии на черное дело.

— Фашисты, — эхом отозвался Наждак. — Может, вольем им нашего, от всех напастей?

— Не сейчас, — сказал Голлюбика, видя, что противник приходит в себя. — Повременим. Посмотрим на их поведение…

Лайка отступила от Веры, которая даже непристойную позу сумела скрасить и обернуть к своей выгоде, выглядя гордой львицей.

— Пусто, — вердикт прозвучал вымученно и глухо.

Как ни в чем и ничто не бывало, Вера выпрямилась:

— Отходим, — она, в отличие от Лайки, говорила мирно и просто. — Давайте, юноши, ваша очередь. Мы можем отвернуться.

Голлюбика поскреб в затылке:

— Да, так будет лучше, — согласился он, решив, что мужские пары справятся с надзором и контролем самостоятельно. — Наждак и ты… — Он замялся. — Зевок, правильно?

Зевок хмуро кивнул.

— Позорные же у вас кликухи, — пожурил Ярослав самодельных мужчин. — И не противно вам?

— Чем богаты, — с вызовом, дерзко ответил Обмылок. — Хватит трепаться, дело не ждет. Ступай, — он подтолкнул Зевка в спину.

Не прошло и четверти часа, как шестеро близнецов, чья безоружность считалась отныне доказанной, вновь выстроились друг против друга посреди хтонического царства — такими, какими явились на свет и тьму; обнаженные, незащищенные, открытые как опасностям, так и благоизлияниям.

Локомотивы — ближний и дальний, стоявший по ту сторону неизученного покамест Центра Зла и Добра — внезапно ожили. Лишенные возможности разглагольствовать и пугать, они захрипели, как будто протестовали против обнажения голов, чресел и сути вообще. Но хрип самоуверенных машин, понесших наказание от господствующей расы, захлебнулся и стих, оставленный без внимания.

Центр Хирама и Святогора, Инь и Янь, пункт стратегического управления мировыми событиями, сверкал электрическими огнями, отраженными от стен, которые были убраны ладно подогнанными стальными панелями. Не решаясь выйти на середину круглого, как шайба, помещения размером с небольшой стадион, перемешавшаяся агентура предпочла красться по его периметру. Осторожно ступая, незваные гости щупали стену; та же, через каждые десять шагов, реагировала услужливым разъятием: одна за другой открывались двери, разверзались люки, за которыми чернели незнакомые коридоры («Восемнадцать штук», — вспомнил Голлюбика рассказ генерала Точняка). В каких-то ходах стояли локомотивы; в трех коридорах струились воды и покачивались лодки, готовые к отплытию в неведомое; однажды им даже встретился скучный ослик, впряженный в тележку; ослик спал; муляж кавказца-возницы тоже клевал носом — мешковатая, небритая кукла на сдохших батарейках, с дремотным орлиным профилем.

— Сто дорог, — отметил Ярослав. — Выбирай любую.

— Давай, выбирай, — подначил его Обмылок. — Приедешь, братка, прямиком на консервный завод, станешь завтраком для собак и туристов.

— Нам выбирать не из чего, — усмехнулась Вера. — Нам нужен лифт. Путь наверх, к свету — он самый верный. Я ни за что не доверюсь этим коридорам.

— Вау, — гавкнула Лайка, все прочнее подпадавшая под влияние Вериного авторитета.

— А если мы не найдем лифта? — спросил Наждак, запрокинул голову и сощурился на гладкий потолок, растекавшийся куполом-шапито.

— Тогда ты почитаешь брошюру, и все образуется, — съязвил подлый Зевок. Ему, не испытывавшему никакой любви к слову, приходилось мириться с этой страстью Наждака, которая кипела в нем как бы независимо и жгла огнем.

…Двери множились. Круг был пройден впустую: им открывались ходы — весьма вероятно, что спасительные, но не явилось ничего, способного вознести или низвергнуть. Поэтому, когда периметр был изучен и найден неутешительным, им не осталось иного выхода, как двинуться к центру окружности, куда они и так бы пошли при любом стечении обстоятельств. Изучение единственного и, по всей видимости, главного сооружения пустынной арены откладывалось на сладкое — или на горькое, как уточнил Обмылок, отравленный пессимизмом. Этим сооружением был огромный штурвал, закрепленный посреди зала: двуцветное, черное с белым, рулевое колесо, перенесенное, казалось, со старинной бригантины, отвоеванное у флибустьеров.

— Порулим, — бодро высказался Голлюбика и медленно двинулся к колесу.

— Поаккуратнее, — предостерег его Обмылок. — Может быть, там бомба?

— Что с того? — усмехнулся Ярослав. — Тебе-то какая беда? Выполню за тебя задание…

О том, что такое же задание висело над ним самим, Ярослав счел за лучшее не вспоминать до поры.

Штурвал был изготовлен под дерево, неизвестный мастер сымитировал даже трещины и отверстия, проточенные жучками. Настал неизбежный момент, когда его взяли в кольцо; оробели даже самые отчаянные, то есть все, и никто не решался первым дотронуться до колеса истории — в том, что это было именно оно, мало кто сомневался. Окружившие штурвал подступали к нему мелкими шажками, каждый по очереди, и боязливо возвращались в круг отчуждения.

— Интересно, что находится над нами, — задумчиво молвила Вера Светова, пожирая глазами руль. — Там, на поверхности.

— Горы, — уверенно сказал Ярослав. — Уральский хребет. Мы находимся в точке «ноль», в солнечном сплетении. С одного бока — Европа, с другого — Азия.

— А может быть, мы под Красной площадью, — Зевок, видя, что его никто не собирается убивать за вынужденную незаконорожденность, освоился и даже, будто имел право на размышление, почесал давно заросший подбородок. — Там стоит километровый столб номер один! — И он гордо посмотрел на своих товарищей, думая, что отличился.

— Формалист из формалина, — оборвал его Наждак. — Столб — деревяшка, где скажут, там и воткнут. А суть, ядро, всегда на одном месте.

Голлюбика присел на корточки, пригляделся.

— Видите? — спросил он заинтересованно и легко, не деля собравшихся на своих и чужих в угоду глобальному примирению и согласию. — Ось, а в ней — кнопка. Прямо под заводским клеймом, закрашенная.