– В этом нет необходимости, – сказала она. – Слишком дерзким с моей стороны было полагать, что вам понравятся мои работы. – Ничто в ее голосе не говорило о стремлении помириться. – Полагаю, сама напросилась, а вы поставили меня на место!

– Ваши работы… ваши фотографии… – Он говорил едва слышно. – Они испугали меня. Вот почему моя реакция была такой язвительной, такой мальчишеской.

Она повернулась, чтобы посмотреть на него, и луна посеребрило ее лицо.

– Испугали?

– Привели в ужас. Понимаете, я был не способен работать. Я начинал думать, что действительно был писателем одной книги, что книга была лишь счастливой случайностью, что у меня совершенно нет таланта. Я возвращался к буфету и каждый раз находил его пустым…

Она не отрываясь смотрела на него таинственно темными глазами, чуть приоткрыв рот.

– …а потом вы нанесли удар этими проклятыми фотографиями и предложили им соответствовать.

Она едва заметно покачала головой.

– Возможно, вы не хотели, чтобы предложение прозвучало так, но для меня это был вызов. Вызов, принять который у меня не хватило смелости. Я был напуган, набросился на вас, о чем страшно жалею с той самой минуты.

– Вам они понравились?

– Они потрясли мой маленький мирок. Они снова показали мне Африку и наполнили меня тоской. Увидев их, я понял, что потерял. Меня обуяла тоска по родине, словно маленького мальчика в первую ночь в школе-интернате. – Ему было стыдно за свой прерывающийся от волнения голос. – Это ваши фотографии заставили меня вернуться сюда.

– Я этого не знала, – сказала она.

Крейг чувствовал, что глаза заполнились слезами, знал, что если попробует заговорить снова, это будет скорее рыдание, а не нормальный голос.

Внизу в лагере кто-то начал петь чистым тенором, доносившимся до вершины холма, так что Крейг мог понять слова. Это был старинный боевой напев воинов-матабелов, но сейчас он исполнялся как похоронная песнь, выражавшая, казалось, все страдания и всю трагедию континента. Даже гиены перестали хохотать, пока продолжалась песня:

Голос певца наконец смолк, и Крейг представил сотни молодых воинов, лежавших на циновках и, так же как и он, опечаленных песней.

– Спасибо, что вы сказали, – снова заговорила Сэлли-Энн. – Знаю, чего вам это стоило.

Она легонько прикоснулась к его руке кончиками пальцев, и от этого прикосновения затрепетало его сердце.

Потом она легко спрыгнула с парапета и скользнула в окоп. Он услышал, как задернулась занавеска на входе, потом увидел вспышку спички, когда Сэлли-Энн зажгла свечу.

Он знал, что не сможет заснуть, поэтому остался на площадке, послушать африканскую ночь, посмотреть на луну. Постепенно он почувствовал, как с ними приходят слова, словно заполняется водой пересохший колодец, ощутил, как исчезает печаль, а ее место занимает возбуждение.

Он спустился в блиндаж и зажег свечу, потом достал из сумки блокнот и шариковую ручку. Слова кипели и пенились в голове, как молоко на плите. Он коснулся ручкой линованной бумаги, и она заскользила по строчкам, как живое существо. Слова били из него струей долго сдерживаемого оргазма и ложились на бумагу. Он прекращал писать только для того, чтобы заменить огарок новой свечой.

К утру глаза его покраснели, их жгло от напряжения. Он чувствовал слабость, словно пробежал слишком большую дистанцию чересчур быстро, но в то же время он чувствовал странный восторг, глядя на исписанный на три четверти блокнот.

Приподнятое состояние не оставляло его все залитое ослепительным солнцем утро, восторг даже усилился, когда он понял, как изменилось отношение к нему Сэлли-Энн. Она по-прежнему была замкнутой и молчаливой, но по крайней мере слушала, что он говорит, и отвечала серьезно и продуманно. Пару раз она даже улыбнулась, в эти моменты ее слишком крупный нос и большой рот чудесно гармонировали с остальными частями лица. Крейг чувствовал, что ему трудно сосредоточиться на положении людей, ради которых они приехали сюда, пока он не услышал, как Сэлли-Энн не заговорила с ним – впервые непринужденно, – не понял, как она сочувствует им.

– Было бы так просто отнестись к ним, как к злостным преступникам, – пробормотала она, наблюдая за их лишенными выражения лицами и настороженными взглядами, – если забыть о том, что они были лишены какого бы то ни было человеческого влияния. Многих из них захватили прямо в классах, когда им едва исполнилось десять лет, и вывезли в тренировочные лагеря партизан. У них никогда ничего не было, никакой собственности, кроме «АК-47» в руках. Разве мы можем рассчитывать на то, что они будут уважать право собственности других? Крейг, спросите, сколько ему лет.

– Он не знает, – перевел ответ Крейг. – Не знает, когда родился, где его родители.

– Он лишен даже простого права по рождению, – сказала Сэлли-Энн, и Крейг вдруг вспомнил, как часто он грубо отказывался от не устраивавшего его вина в ресторане, как бездумно мог купить новый костюм или заказать билет в первом классе, тогда как у этих людей не было ничего, кроме рваных шорт, даже пары башмаков или одеяла.

– Пропасть между имущими и неимущими доведет этот мир до разрушения, – продолжала Сэлли-Энн, запечатлевая своим «Никоном» эту тупую животную покорность, которая находилась уже за пределами отчаяния. – Спросите этого человека, как к нему здесь относятся.

Крейг задал вопрос, но человек уставился на него непонимающе, словно вопрос был совершенно бессмысленным. Хорошее настроение Крейга начинало исчезать.

В открытых хижинах велись занятия по политической грамоте, на которых объяснялась роль гражданина, достойного доверия, в социалистическом государстве. Нарисованные на досках схемы показывали взаимоотношения между парламентом, судебной и исполнительной ветвями власти. Нарисовали их неловкие руки полуграмотных, скучающих инструкторов, а потом их повторяли, как попугаи, сидевшие на корточках заключенные. Совершенно очевидное отсутствие у них понимания ввергло Крейга в еще большую тоску.

Когда они возвращались в форт по склону холма, Крейг повернулся к Питеру Фунгабере:

– Все эти люди – матабелы?

– Именно так, – согласился Питер. – Мы разделяем племена, чтобы избежать трений.

– А где-нибудь есть заключенные шоны? – не унимался Крейг.

– Конечно, – заверил его Питер. – Лагеря, в которых они содержатся, находятся в горах на востоке. Условия содержания такие же.

На закате был включен генератор, питавший радио, а через двадцать минут в блиндаж, в котором Крейг правил рукопись, вошел Питер Фунгабера:

– Крейг, для вас есть сообщение, переданное Морганом Оксфордом из посольства США.

Крейг мгновенно вскочил на ноги. Он договорился о том, что ответ Генри Пикеринга передадут ему по возможности быстро. Он взял тетрадный листок, на котором Питер записал радиограмму, и прочел: «Для Меллоу. Точка. Мой личный энтузиазм по поводу вашего проекта не разделен другими. Точка. Эш Леви не согласен авансировать или выступить гарантом. Точка. Кредитный отдел требует дополнительного обеспечения для открытия финансирования. Точка. Сожаления и наилучшие пожелания. Генри».

Крейг пробежал глазами радиограмму, потом прочел медленно и внимательно.

– Это меня не касается, – пробормотал Питер. – Но я полагаю, что сообщение касается ваших планов по строительству лагеря «Воды Замбези»?

– Именно, и теперь, боюсь, с этими планами покончено, – с горечью сообщил Крейг.

– Генри?

– Друг, банкир. Возможно, я слишком полагался на него.

– Да, – задумчиво произнес Питер. – Вероятно, именно так.

Крейг долго не мог заснуть, несмотря на то, что он не спал прошлой ночью. Циновка была жесткой, к тому же адский хор гиен соответствовал его мрачному состоянию.