Погода стояла хорошая, но Гаю путешествие все равно казалось утомительным. По мере продвижения на юг его все сильнее мучила жара. Глядя на иссушенные солнцем окрестности, Гай, привыкший к северному климату, воображал, что так, наверное, выглядит и настоящая пустыня. Но когда он делился своими впечатлениями с офицерами в гарнизонах, те смеялись в ответ и начинали рассказывать о Египте и Палестине, где среди песков стояли памятники более древние, чем сам Рим. Гай подумывал о том, что неплохо бы начать вести путевые записки, – как это делал Цезарь, – чтобы скоротать время, но, поразмыслив, пришел к выводу, что вряд ли кто станет читать его мемуары, даже если он напишет их не сразу, а лет через сорок.

Сейчас он обрадовался бы даже болтовне Юлии, хотя в последнее время все ее разговоры сводились к детям. Но ведь он женился на ней ради детей, напомнил себе Гай, и еще ради положения в обществе. И пока в целом все идет по плану. Только вот, трясясь по бесконечным дорогам Галлии, проезжая мимо поместий, на которых работали рабы, он все чаще спрашивал себя, заменят ли ему высокие должности и положение утерянное счастье. Но потом они останавливались отдохнуть на каком-нибудь постоялом дворе или на вилле, принадлежащей одному из многочисленных друзей Лициния, и в объятиях миловидной рабыни, которую каждый раз присылали ему заботливые хозяева, Гай забывал и о Юлии, и об Эйлан, а утром убеждал себя, что причиной его мрачного настроения была просто усталость или, может, вполне объяснимое беспокойство по поводу того, как ему удастся проявить себя в Риме.

В Риме сразу же после его приезда зарядили проливные дожди, словно наверстывая упущенное. Родственник Лициния, у которого остановился Гай, оказался человеком гостеприимным, но очень скоро молодой римлянин устал от его шуток о том, что он привез с собой британский климат. Тем более что это было далеко от истины: в Британии в дождливые периоды устанавливалась холодная погода, а в Риме было не так уж холодно, но противно и сыро от всепроникающей ядовитой влаги. Время, проведенное в столице империи, в памяти Гая навсегда запечатлелось ощущением бьющего в нос кислого запаха мокрой штукатурки, смешанного с затхлостью непросушенной шерсти.

Рим – это грязь и прокопченное небо, зловоние Тибра и пропитанный ароматом экзотических приправ дым очагов, на которых готовятся национальные блюда сотни разных народов. Рим – это белый мрамор и позолота, и опьяняющие запахи, и рев труб, и крики торговок, и несмолкающее, звучащее словно за пределами человеческого восприятия гудение немыслимого множества людей, теснившихся на семи холмах, очертания которых давно скрылись под этой живой накипью. Впервые Гай слышал столь многоязычную человеческую речь; о существовании некоторых языков он даже не подозревал. Рим был сердцем Вселенной.

– Так ты впервые в Риме? – Дама, с которой беседовал Гай, наградила его смехом, прозвучавшим как перезвон надетых на ней серебряных браслетов. Прием проходил в доме двоюродного брата Лициния. В атрии толпились женщины с затейливыми прическами и элегантные мужчины в фраках. Зал гудел, словно сад, где роятся пчелы. – И какое же у тебя складывается впечатление о Повелительнице Народов, диадеме Империи? – Дама кокетливо потупила взор, выставляя на обозрение свои раскрашенные веки. Этот вопрос Гаю задавали так часто, что он уже не задумываясь выдавал заученный ответ.

– Я бы сказал, что пышность и великолепие города едва ли заметны в блеске прелестных жемчужин, которые являются его главным украшением, – галантно произнес он. Беседуя с мужчиной, Гай говорил бы не о «прелестных жемчужинах», а о «силе и мощи».

За эту реплику дама вновь подарила ему взрыв звонкого смеха. Затем на выручку к нему явился хозяин дома, уведя Гая в перистиль[17], где возле колонн, словно изваяния, стояли несколько мужчин в тогах. Гай покинул свою собеседницу без сожаления. С мужчинами тоже нелегко было общаться, но, по крайней мере, их он понимал. В компании римлянок Гай испытывал неловкость, чувствовал себя каким-то придавленным, как в тот раз, когда он знакомился с Юлией.

Но Юлия держалась прямо и открыто, не то что женщины, с которыми ему приходится встречаться здесь, в Риме. Одна-две из представительниц местного общества откровенно намекнули, что не откажутся провести с ним ночь, но инстинкт самосохранения, который обострился у Гая во время пребывания в Риме, подсказал ему, что не следует поддаваться на провокацию. В Рим стекалось все самое лучшее, что только существовало в мире, и, если он хотел женской ласки, к его услугам всегда были проститутки, которые кроме денег ничего от него не требовали, а в любви они были настолько искусны, что ему удавалось на время позабыть о своих тревогах.

Непривычный к жизни римского общества, Гай все время ощущал себя словно во главе отряда конницы, несущегося в атаку по скользкому льду, – кровь кипит от возбуждения, пока ты на коне, но в любой момент можно споткнуться о предательский камешек и слететь на землю. Гай пытался представить, как вела бы себя в этой компании Юлия, удалось ли бы ей отстоять свое «я». Что касается Эйлан, она среди представителей римского света выглядела бы, словно антилопа или дикая кошка в стаде породистых кобыл: и они, и она по-своему красивы но друг с другом абсолютно несовместимы.

– Ты, кажется, служил под командованием Агриколы в Каледонии…

Гай заморгал от неожиданности, сообразив, что к нему обращается один из пожилых мужчин. Заметив на тунике своего собеседника широкую пурпурную полосу, он выпрямился и расправил плечи, как перед старшим по званию, отчаянно пытаясь вспомнить имя этого человека. Почти все друзья хозяина дома принадлежали к сословию всадников; заполучить гостя-сенатора – большой успех с его стороны.

– Да, господин, мне была оказана такая честь. Я надеялся, что у меня будет возможность нанести ему визит здесь, в Риме.

– По-моему, он сейчас живет в своем родовом поместье в Галлии, – неопределенно заметил сенатор. Его зовут Марцелл Клодий Маллей, вспомнил Гай.

– Трудно представить, чтобы он отдыхал. – Гай широко улыбнулся. – Я думал, он где-нибудь воюет, расправляясь с врагами Рима, или устанавливает Pax Romana[18] в одной из провинций.

– Да, верно, это ему больше подходит. – Тон сенатора заметно смягчился. – Но я посоветовал бы тебе выражаться менее откровенно, пока не убедишься, что все в компании согласятся с тобой…

Гай застыл в напряжении, вновь подумав про скользкий лед, но Маллей продолжал улыбаться.

– В Риме немало людей, которые по достоинству оценивают талант Агриколы, талант, вызывающий еще большее восхищение каждый раз, когда приходит сообщение об очередной неудачной кампании кого-нибудь из наших полководцев.

– Тогда почему же император не использует его талант? – спросил Гай.

– Потому что победы римского оружия не так важны, как сохранение власти императора. Чем больше людей требуют, чтобы Агриколу назначили командующим, тем подозрительнее становится «государь наш и бог» Через год ему предстоит получить должность проконсула[19], но при существующих обстоятельствах друзья должны бы посоветовать ему отклонить такую честь.

– Понятно, – задумчиво промолвил Гай. – Агрикола – слишком честный и добросовестный человек, чтобы умышленно исполнять свои обязанности плохо. Ну а если он добьется успеха, император решит, что тот посягает на его власть. Что же, в Британии его деяния всегда будут поминать добрым словом, независимо от позиции Рима.

– Тацит был бы счастлив услышать такой отзыв, – заметил Маллей.

– О, так ты с ним знаком, господин? Мы вместе служили в Каледонии.

Разговор вылился в обычное обсуждение перипетий северной кампании, о которых сенатор был неплохо осведомлен. И лишь когда гостей пригласили в сад посмотреть выступление танцовщиц из Вифинии, беседа между Гаем и сенатором вновь приобрела доверительный характер.