Наконец Гай приехал к Маллею, и оказалось, что это был один из тех приемов, которые, по его мнению, являлись достойным украшением жизни римского общества. Ужин был не изысканный, но блюда приготовлены вкусно; гости, светские, с учтивыми манерами, со знанием дела рассуждали на самые разные темы. Гай догадывался, что все эти люди занимают более высокое общественное положение, чем он сам, но у них можно было узнать много интересного и полезного.
Для застольной беседы была предложена тема «пиетас»[22]. Вино, которым угощали приглашенных, было наполовину разбавлено водой, что позволяло собравшимся вести трезвый, рассудительный разговор.
– Полагаю, вопрос о том, существует ли одна истинная религия или нет, так и остается спорным, – заговорил Гай, когда пришла его очередь высказать свое мнение. – Разумеется, каждый народ исповедует свою веру, и за это людей нельзя подвергать гонениям, но здесь, в Риме, поклоняются множеству богов, о которых я и не слышал. Вот, например, сегодня вечером мне довелось увидеть процессию какого-то, как мне показалось, восточного культа, но почти все ее участники на вид были римляне.
– Это, наверное, последователи культа Исиды, – заметил Геренний Сенецион, один из наиболее важных гостей. – Считается, что в это время года Исида искала расчлененное тело Осириса, и ее почитатели возвещают об этом ритуальными шествиями. Сложив вместе части его тела, она оживила Осириса и зачала от него дитя солнца Гора.
– По-моему, британцы в это время года тоже справляют какой-то праздник, не так ли? – спросил Тацит. – Помнится, в сельской местности я видел шествия; участники процессий были в масках, с чучелами скелетов в руках.
– Верно, – подтвердил Гай. – Этот праздник называется Самейн. Белая кобыла в сопровождении поклоняющихся ей верующих обходит все жилища, и люди призывают души своих предков вновь возродиться в чревах женщин.
– Наверное, это и есть ответ, – сказал Маллей. – Мы называем богов разными именами, но по сути своей все они одно и то же, и поклонение любому из них есть набожность.
– Например, атрибуты нашего бога Юпитера – дуб и молния, – добавил Тацит. – Германцы поклоняются тому же богу, но называют его Донар, а британцы – Танар или Таранис.
Гаю это объяснение показалось сомнительным. Трудно вообразить, чтобы какому-нибудь кельтскому божеству поклонялись в таком огромном храме, как тот, что воздвигли на Форуме в честь Юпитера. На одном из приемов Гай встретил женщину; ему сказали, что она весталка. Он с любопытством наблюдал за ней весь вечер. Она держалась с достоинством, вела себя очень тактично, в отличие от большинства римлянок, но в ней не ощущалось той величавой одухотворенности, которой были наделены жрицы Лесной обители. Как это ни странно, египетская Исида, почитателей которой он видел несколько часов назад, имела больше сходства с Великой Богиней, которой служит Эйлан.
– Пожалуй, наш британский друг затронул насущную проблему, – сказал Маллей. – Уверен, именно поэтому наши отцы так яростно боролись против появления в Риме чужеземных культов, таких, как культ Кибелы или Диониса. Даже сожгли храм Исиды.
– Мы стремимся к тому, чтобы наша империя охватывала все народы мира, – вновь заговорил Тацит, – а значит, мы обязаны терпимо относиться и к их богам. И я настаиваю на этом, потому что, на мой взгляд, в доме вождя любого германского племени вы встретите больше благородства, порядочности и того, что мы называем благочестием, чем в пышных особняках Рима. И в этом нет ничего плохого, хотя, конечно, религия, на которой зиждется государство, должна быть главенствующей.
– Похоже, именно поэтому божественный Август устроил по всей империи культ самого себя, – отозвался Маллей. Воцарилось неловкое молчание.
– Dominus et Deus[23]… – произнес кто-то тихо, и Гай вспомнил, что говорили, будто нынешний император предпочитает, чтобы к нему обращались именно так. – У него слишком большие запросы. Неужели мы возвращаемся к старым временам, когда Калигула требовал поклонения своей любимой лошади?
Оглядевшись, Гай с удивлением обнаружил, что говорил не кто иной, как Флавий Клеменс, родственник императора.
– Пиетас – это уважение и чувство долга по отношению к богам, но не низкопоклонство перед смертным! – воскликнул Сенецион. – Даже Август требовал, чтобы народ поклонялся ему и Риму, а не только ему. Мы поклоняемся не человеку, но его гению, божественному началу в нем. Полагать, будто простой смертный способен править такой империей, как наша, благодаря собственной мудрости и могуществу, – это поистине святотатство.
– Но в провинциях культ императора – это фактор единения, – с жаром воскликнул Гай. Воцарилась еще более неловкая тишина. – Ведь никто не знает, что представляет собой император как личность; остается лишь поклоняться просто Божественному Повелителю, как некоему отвлеченному понятию. Поэтому все имеют возможность вместе восхвалять императора, независимо от вероисповедания.
– Но только не христиане, – сказал кто-то, и все сидевшие за столом, кроме Флавия Клеменса, рассмеялись.
– Все равно не следует подвергать их гонениям, создавая новых мучеников, – настаивал Тацит. – Их вера в основном обращена к рабам да женщинам. И у них столько всяких сект, что они наверняка уничтожат друг друга, стоит только оставить их в покое!
Подали сладкое и сыр; разговор перешел на другие темы – ведь все гости Маллея были цивилизованными людьми, не подверженными религиозному фанатизму. Но Гай продолжал размышлять; достаточно ли благочестия, чувства долга и верности обязательствам для того, чтобы душа человеческая не зачахла. Наверное, государственная религия изживает себя, и поэтому люди пытаются найти утешение и смысл жизни в чужеземных культах, таких, как культ Исиды или Христа, а может, истинной религией Рима стали кровавые ритуалы, устраиваемые в Колизее.
Гай начинал понимать и то, что среди мыслящих граждан Рима, среди людей, знакомством с которыми он гордился, нарастает оппозиция императору. Поддержка таких покровителей не поможет ему продвинуться по служебной лестнице. И если ему придется выбирать между тщеславием и честью, то как он поступит?
Почти сразу же после прибытия Гая в Рим служащие у прокуратора империи вольноотпущенники принялись изучать присланный Лицинием отчет, анализируя представленные сведения с точки зрения интересов императора. Однако отцы города, обладая достаточной властью, сумели добиться, чтобы их тоже ознакомили с содержанием доклада. Вот тут-то у Гая и появилась возможность убедиться в том, что его новые друзья очень влиятельные люди. Благодаря им он получил приглашение выступить перед сенатом, а после и быть представленным императору.
Собираясь утром в сенат, Гай побрился с особенной тщательностью, и, хотя ему порой казалось, что Арданос и Бендейджид, носившие бороды, выглядели гораздо более благообразными, чем он сам, молодой римлянин понимал, что сенаторам объяснять это бесполезно.
В сенат он прибыл задолго до начала заседания. Его усадили на скамью возле статуи божественного Августа. Со своего пьедестала холодное изваяние императора сердито взирало на зал, что вполне соответствовало настроению Гая. В зал по одному – по двое, тихо переговариваясь между собой, входили сенаторы; за ними шли секретари со стопками вощеных дощечек, на которых они будут записывать ход дебатов и принятые за день постановления. Вот здесь, думал Гай, повелители мира решают судьбы народов. Стоя на этом мраморном полу, они обсуждали стратегию защиты государства от армии Ганнибала и принимали решение о вторжении в Британию. В этом зале бурлит река времени, и даже тщеславие правителей – всего лишь легкая рябь на поверхности этой полноводной реки.
Император прибыл во время церемонии открытия заседания. Его фигура, облаченная в пурпурную тогу с вышитыми на ней золотыми звездами, излучала ослепительный блеск. Гай даже зажмурился. О существовании toga picta[24] он слышал, но думал, что ее надевают только полководцы-победители во время триумфов. В здании сената человек в таком величественном одеянии внушал тревогу и беспокойство. Значит, Домициан желает, чтобы все в нем видели победителя, размышлял Гай, или он просто любит носить пышные наряды. Молодой римлянин впервые видел императора так близко. Младший сын великого Веспасиана был широкоплеч, как солдат, с бычьей шеей, но Гай заметил, что губы у него капризно изогнуты, взгляд подозрительный.
