— И, поставив вас во главе нашей колонии, король сделал нам великолепный подарок, за который мы искренне ему признательны.

— Во главе! Гм! Положим, что так, благодарю за комплимент. Но вот что, господа: хотите, я вам чистосердечно сознаюсь в том, что особенно обидно для моей прозорливости и моей опытности?

— Мы слушаем, господин д'Ожерон.

— Положа руку на сердце, клянусь вам честью, что знаю вас не больше, чем в первый день нашего знакомства! На каждом шагу вы поражаете меня неожиданностями, от которых у меня голова идет кругом, вы какие-то особенные, непостижимые существа, и если в один прекрасный день вам вздумается отправиться завоевать луну — провалиться мне на этом месте, если я не уверен, что вы добьетесь своей цели!

При этой неожиданных словах, которые губернатор произнес с добродушием, составлявшим отличительную черту его тонкого и наблюдательного ума, флибустьеры разразились неудержимым хохотом.

— Смейтесь, смейтесь, господа, я своих слов назад не беру и стою на своем, я считаю вас способными на все, как в хорошем, так и в дурном, люблю вас, как собственных детей, удивляюсь вашим великим и благородным сердцам и умываю руки: делайте, как знаете, мне остается только жалеть испанцев.

Хохот поднялся пуще прежнего и долго не умолкал.

— Можете продолжать, любезный Монбар, — сказал губернатор, когда наконец воцарилась тишина, — я облегчил свою совесть и теперь спокоен.

— Вот я что сделал, господин д'Ожерон, — ответил с улыбкой знаменитый флибустьер, — во-первых, я собрал все суда, способные выйти в море, как малые, так и большие; их оказалось шестьдесят пять.

— Хорошая цифра!

— Не правда ли? Эти шестьдесят пять судов, имеющие в среднем по двадцать пушек на каждом — что меньше действительного числа, — представят собой в наличности…

— Тысячу триста орудий, — перебил губернатор. — Это не шутка!

— К тому же, — продолжал Монбар, продолжая улыбаться, — заметьте, что я не считаю семи судов нашего союзника Моргана, на которых должно быть примерно около ста пятидесяти пушек.

— Я начинаю думать, что ошибочно взглянул на вопрос — точь-в-точь как и прежде.

— Позвольте далее, — вежливо остановил его Монбар. — У нас теперь, как вам известно, самое лучшее время года, то есть самое благоприятное для плавания: вот уже с полгода как не предпринималось ни одной экспедиции; стало быть, все Береговые братья на суше.

— И прямо-таки совершенно на мели, между прочим, — вмешался Питриан, смеясь, — они почти умирают с голоду и в случае нужды будут драться как черти.

— Именно об этом я и говорю, — согласился Монбар. — Сегодня по моему приказанию во всех портах и селениях Берегового Братства объявлена вербовка, сегодня же начнут записываться добровольцы, и народу у нас наберется даже больше, чем понадобится.

— Ну уж это…

— Вот увидите, господин д'Ожерон, мы будем вынуждены выбирать из числа желающих. Итак, шестьдесят пять судов с одной стороны да семь с другой, итого семьдесят два судна с экипажем, предположим, средним числом в девяносто человек, что также ниже действительной численности, и мы получаем цифру в шесть тысяч четыреста восемьдесят матросов — скажем, для ровного счета, семь тысяч, если включить экипажи на судах Тихого Ветерка и Лорана, которые мы не брали в расчет.

— Положим, семь тысяч — цифра, разумеется, великолепная, но…

— Я предвижу ваше возражение: из семи тысяч только половина может быть высажена на сушу, поскольку остальные должны оставаться на судах, чтобы охранять их.

— Именно! Далее: сперва вам надо будет взять порт, где вы высадитесь на берег, чтобы заручиться хорошим местом якорной стоянки и возможностью отступления на случай неудачи, да и в случае успеха тоже; после этого вам предстоит сделать миль двадцать по суше по неизвестному краю, где каждый шаг придется делать с боем… Сколько же, полагаете вы, останется людей, когда вы подступите к тому месту, которым хотите овладеть?

— Тысячи две с половиной. Потери убитыми, ранеными и отставшими я оцениваю в тысячу человек; достаточно ли этого, по-вашему?

— Я считаю цифру даже преувеличенной, но несколькими сотнями больше или меньше — ничего не значит. Имеете ли вы сведения о городе?

— Никаких, признаться, но Лоран нам их доставит.

— Сперва доставлю я.

— Вы?

— И очень подробные сведения, которые для вас, собственно, я и велел собрать.

— Как мы вам благодарны!

— Полноте, мне самому доставит удовольствие, если я окажу пользу вам и вашим товарищам.

— Я слушаю, господин д'Ожерон, — вернее, мы слушаем.

— Начнем с Чагреса.

— Как угодно.

— Чагрес хорошо укреплен, дорога, ведущая к нему, узка, город построен у устья реки, защищен прочной и надежной крепостью Сан-Лоренсо-де-Чагрес с гарнизоном в две тысячи человек, который при необходимости может дать хороший отпор.

— Только исполнит свой долг, — равнодушно заметил Монбар.

— Справедливо; перейдем к другому. Панама, наряду с перуанским портом Кальяо, является местом хранения богатств испанского правительства в Южном море — вам ведь это известно?

— Потому-то мы и хотим овладеть ей.

— Очень хорошо, я не буду возвращаться к вопросу, который между нами уже решен.

Монбар поклоном выразил согласие.

— Город защищен и с моря, и с суши; он обнесен большой стеной с бастионами и рвом, и два форта с моря могут встретить неприятеля перекрестным огнем, а в случае необходимости и сжечь город, над которым возвышаются.

— Это для нас не имеет никакого значения.

— Может быть, но важнейшее значение должно иметь для вас то, что в Панаме до шестидесяти тысяч жителей!

— О! Число преувеличено, будьте уверены! Испанцы такие хвастуны!

— Вы полагаете? Я допускаю и это, положим, сорок тысяч жителей, если вы хотите.

— Пусть сорок.

— И так довольно внушительное число, как мне кажется.

— Да, но ведь из него надо выкинуть женщин, детей, стариков, священников, монахов и Бог весть кого еще! Верных три четверти населения.

— И это я допускаю, останется десять тысяч человек, что все еще составляет весьма и весьма порядочную цифру.

— Разумеется, если бы они дрались все! Но ведь по большей части горожане — трусы и крикуны, которые трясутся за свое имущество, за дома, за жен и детей, да мало ли за что еще, которые при первом же выстреле кинутся со всех ног по своим норам, словно крысы, или укроются в монастырях и церквах! Положим, в крайнем случае, — и это предположение совершенно произвольное, — что найдется тысячи две-три людей настолько храбрых, чтобы взяться за оружие, — это будет только несчастьем для них самих и их друзей.

— Почему?

— Потому что эти достойные мещане, не имея никакого понятия о войне, даже не умея владеть оружием, ослепленные дымом и потеряв голову, окажутся ни на что не способны; их усердие даже повредит маневрам регулярных войск, затруднит его действия и посеет в них смятение, вот увидите… Виноват! Вы не увидите, но увидим мы и расскажем вам по возвращении. Единственный противник, с которыми нам предстоит борьба, — это войско, то есть гарнизон.

— Очень хорошо. А знаете ли вы численность этого гарнизона?

— Признаться, нет.

— Двенадцать тысяч человек!

— Только-то? Я полагал, он сильнее! Согласитесь, большая неосторожность со стороны испанцев держать такой незначительный гарнизон в таком важном пункте.

Монбар говорил так спокойно и уверенно, что д'Ожерон, хоть и привыкший ничему не удивляться с подобными людьми, был совершенно озадачен.

— Наконец, знаете ли вы, — продолжал губернатор после минутной паузы, — что это за люди, из которых состоит гарнизон?

— Солдаты, полагаю.

— Само собой разумеется, но это остатки старых испанских войск, прославившихся во Фландрии как лучшая пехота во всей Европе! Эти не бросятся бежать; надо будет убить их всех до последнего, чтобы выйти победителем.

— И убьем, будьте спокойны! Ей-Богу! Я искренне вам признателен, последнее сведение — самое лучшее. Мы встретим достойного противника, это приводит меня в восторг; еще раз спасибо вам, господин д'Ожерон.