Карета скорой помощи неслась над оживлённым летним городом, вечер был похож на день — суетой, людьми и шумом.

Ложкина кинула взгляд на систему и придержала нервно дёргающуюся руку пациента. Мужчина тридцати лет, который, впрочем, выглядел на все сорок, с сияющей синей половиной лица, один глаз был заплывший, другим он расфокусированно водил по металлическим стенам, иногда задерживался на лице девушки, и тогда из его рта раздавалось нечленораздельное мычание.

— Погодь умирать, — уверенно сказала Ложкина, — вот доедем, в приёмнике и помирай.

Мужчина согласно моргнул взглядом, ещё раз дёрнул рукой, в итоге предприняв попытку встать и выдернуть намертво зафиксированный лейкопластырем катетер.

— Лежать, — грозно прикрикнула Ложкина, — как достал, а, — она уверенно зафиксировала свободную руку пациента и продолжила, — свяжу сейчас, понял?

Глаз неуверенно посмотрел в сторону Ложкиной в синей форме и закатился.

— Слышь, — она обратилась куда-то в сторону водительского сидения, — никто не напомнит мне, какого мы вообще с этим сбродом возимся?

— Ты клялась самому!

— Ах, да, б@@, и это пока космические корабли бороздят просторы Вселенной.

Мужчина издал протяжный звук, смешавшийся с рывком Ложкиной, которая ловко удержала пациента, в то время как остатки рвотных масс с жутковатым и протяжным звуком потекли прямо на форменную куртку Ложкиной.

— Петрович, миленький, поторопись, а! — взмолилась Ложкина.

— Угу, — раздалось глухое со стороны водителя.

«В небесах, высоко, ярко солнце светит.

До чего хорошо жить на белом свете.

Если вдруг грянет гром в середине лета,

Неприятность эту мы переживём!»

Раздалось из кармана Ложкиной, которая с силой фиксировала лицо мужчины и его руку, в то время как молоденькая и, кажется, перепуганная практикантка всем телом навалилась на ноги.

«Я иду и пою обо всём хорошем

И улыбку свою я дарю прохожим.

Если в сердце своём не найду ответа.

Неприятность эту мы переживём!»

Продолжал напевать телефон, с каждым слогом всё громче и громче.

И так несколько раз, пока мужик, кажется, успокоенный словами песни, перестал брыкаться, и практикантка не вытащила смартфон и, проведя пальцем по поверхности, поднесла к уху Ложкиной.

— Ну, ты где? — раздалось на том конце, добродушное и даже где-то вкрадчивое и покровительственное.

— В дерьме, — коротко ответила Ложкина.

— На работе, ясно, — примирительно прозвучал голос.

— Иди-ка ты в жопу, — огрызнулась Ложкина.

— Заманчиво, Танечка, заманчиво, буду краток, ты помнишь, всё в силе?

— Ничего я не помню.

Скорая заехала за металлические ворота в центре города и проследовала к приёмному покою, практикантка отбила звонок, Ложкина сняла перчатки и направилась «сдавать клиента», который всё же был скорее жив, чем мёртв.

Перекинувшись парой «любезностей» с дежурным, она вышла на улицу и, подмигнув практикантке, направилась к машине.

— Ну, что, сдаёмся дезинфектору, согласно санпину, богу нашему, а пока сами-сами.

Утром Ложкина сидела за столом и заполняла формуляр за формуляром, расписывалась в журналах, тщательно фиксируя и соблюдая все знаки препинания, законодательства и инструкций.

— Как вы думаете, он выживет? — подняла взгляд практикантка.

— Кто?

— Нууууу… тот дедушка.

— Ты его довезла живым, вот об этом думай, смотри, — она показала на графу, — вот тут нужно обратить внимание на…

— Но всё же?

— Лена, не думай об этом, — поморщилась.

— Но это же наша работа. Мы работаем с жизнями людей!

— Наша работа — вот, — Ложкина тряхнула сероватыми бланками, — вот с этим мы работаем, и если тебе дорога твоя жизнь, учись.

Лена потупилась, Ложкина поджала губы.

— Нет, не выживет, дня через два он умрёт в реанимации, может ему даже станет лучше через сутки, но он всё равно умрёт. А женщина с кровотечением выживет точно, это хорошо, сколько там ребёнку? Полторы недели…

— Как же её выписали?

— Да так, рабочая ситуация, сплошь и рядом, скоро поймёшь…

— Но кааааак вы на врача того, в приёмнике орали.

— Разве?

— Ага! Мне показалось, он вас не любит…

— А нас все не любят, Леночка. Пациенты нас не любят, врачи в стационарах нас не любят, нас вообще не за что любить, — подмигнула, — привыкай. И давай, запоминай, а то отправишься одна и в первый же день сгинешь под этой кипой, — показала глазами на формуляры, — а потом ещё и погаными вилами говна не разгребёшь…

Выйдя утром на свежий воздух, вкушая запах остатка белой ночи, Татьяна потянулась и направилась к остановке маршрутки. Но, передумав, пошла пешком. Иногда, особенно, когда смена выпадала особенно «весёлая», Татьяна любила пройтись по городу, слиться с потоком горожан, пройти по широкому мосту через главную реку города и, остановившись, замерев, принюхаться к запаху Невы и выхлопных газов. Причём запах Невы был скорее неким мифом, погребённым под спудом мегаполиса, но Ложкиной нравился этот миф, как и северо-западный ветер, который, несмотря на летний месяц, пронизывал насквозь, до косточек.

«В небесах, высоко, ярко солнце светит.

До чего хорошо жить на белом свете.

Если вдруг грянет гром в середине лета,

Неприятность эту мы переживём!»

— Да, — ответила на звонок.

— Как отработала?

— Ай, как обычно.

— С праздничком.

— Спасибо, спасибо.

— Так что, у нас всё в силе?

— Что у нас в силе? — в голосе слышалось недоумение.

— Ложкина! Не говори, что ты забыла!

— Не говорю, но я забыла.

— Нет же.

— Да же.

— Мы договаривались, ещё зимой, вспомни… у Лёши на даче… — он специально останавливался, чтобы дать Ложкиной вспомнить, — летом, в день…

— А, чёрт, неее, прости, Шувалов, но сил нет.

— Тань…

— Лёнь.

— Ты разочаровываешь меня.

— Ой, да брось ты.

— Я, можно сказать, ради тебя приехал.

— Я, типа, польщена и всё такое, но спать я хочу больше, чем пить и сношаться.

— Господи, какая ты хамка, Ложкина.

— Я всего лишь честная.

— Танюша, я серьёзно, нам зимой не особо удалось пообщаться, давай хоть сейчас, а то когда ещё… я соскучился.

— Ты представляешь, где дача Лёши?

— Ага, я тут сейчас.

— А я только с работы вышла.

— Лови такси и к нам, к вечеру выспишься, будешь огурцом.

— Такси? — Ложкина аж взвизгнула.

— Без паники, подъедешь, я выйду, заплачу.

— Ты представляешь, сколько они возьмут?!

— Я богатый Буратино, давай, Ложкина, мы все хотим тебя видеть, не подводи коллектив.

— Ладно, — Ложкина уже стояла на обочине дороги и отчаянно махала рукой, ловя частника, посчитав, что он возьмёт дешевле.

Почти уснув на пассажирском сидении, иногда поглядывая и делая вид, что она понимает, куда её везут и, слушая навигатор, Татьяна подъехала к небольшой даче Лёши. Щитовой домик, едва ли не семидесятых годов постройки, выходил на почти ухоженный газон и пару клумб — следы ежегодных потуг жены Алексея украсить жилую территорию.

На асфальтированной дорожке уже стоял сам Лёнька.

Он же — Леопольд Аксольдович Шувалов.

Татьяна ухмыльнулась, даже в этой, более чем демократичной обстановке стареньких дачных участков вдоль дренажной канавы, одетый в с виду простые шорты и майку, Леопольд выглядел едва ли не князем, случайно оказавшимся в этом месте, вальяжно, но благожелательно поглядывающим на окружение.

Он подошёл к пассажирской двери и открыл её, немного поклонившись Татьяне, рассчитал частника, судя по довольному лицу последнего, не поскупился на «чаевые», и, проводив глазами удаляющуюся машину, наконец, обратил свой взор на Ложкину.

Ложкина внутренне сжалась, но из вредности характера вздёрнула нос и подмигнула Лёньке. Конечно, она никогда не могла выглядеть настолько уверенной, как Шувалов.