Во время этого последнего этапа заранее обреченной на неудачу охоты на геренук – разве что газели посходили бы с ума или женщины научились ходить на ходулях – я пребывал в том отрешенном состоянии, какое бывает, когда не выспишься или выпьешь до завтрака. К тому времени, как мы прочесали весь район и повернули к лагерю, движения мои стали почти автоматическими и я полностью самоустранился от выполнения своих обязанностей. Казалось вполне естественным, что за это меня следовало отчитать и, уж конечно, не так должен был бы вести себя белый охотник, этот женский угодник со стальными нервами. Но вопреки обыкновению мисс Мэри была очень признательна мне и сказала, что охота прошла прелестно, и я вел себя молодцом, и к ней относился с пониманием, и держался не слишком близко, и носорог прекрасно выглядел в своей белой броне, и что, помимо всего прочего, нам не очень-то нужна эта газель геренук. Главное – это охота, а убивать совсем не обязательно, и как хорошо, что геренук счастливы и находятся в безопасности. Мне трудно было представить, как могут быть счастливы геренук, питаясь полувысохшим кустарником, день и ночь находясь в окружении врагов. Последний убитый мной самец геренук, обладатель, по самой скромной оценке, роскошной пары рогов, был таким старым, таким измученным, таким чахлым от всяких мерзких гнойных заболеваний, что его шкура ни на что не годилась, а мясо пришлось сжечь. Мы не хотели, чтобы стервятники разносили его болезни. Но в своем отрешенно-сонном состоянии я был в восторге от хорошей охоты и надеялся, что лев спустится в долину и станет наконец чуть увереннее и мы сможем с ним покончить.

Когда я проснулся, облака спустились с холмов Чиулус и повисли черной тучей вдоль склона горы. Солнце еще не взошло, но уже чувствовался ветер, который приносит дождь. Я крикнул Муэнди и Кэйти, и к тому времени, как дождь, пронесшись по долине и прорвавшись сквозь деревья, обрушился на нас сплошным белым неистовым занавесом, мы уже вколачивали колышки, отпускали и натягивали тросы и рыли канавы. Дождь был сильным, и ветер яростным. Какое-то мгновение казалось, что он сорвет основную спальную палатку, но мы вбили дополнительные колышки с подветренной стороны, и она устояла. Потом порывы ветра стихли. Дождь лил всю ночь и почти весь следующий день.

Приятно было читать в обеденной палатке под звук тяжелых ударов дождя, и я немного выпил и ни о чем не беспокоился. Все вокруг на какое-то время вышло из-под моего контроля, и я наслаждался отсутствием ответственности, восхитительным состоянием инертности, когда не надо было никого убивать, преследовать, оберегать, строить козни, защищать или участвовать в чем-либо, и с удовольствием предавался чтению. Мы перечитали почти все запасы из чемодана с книгами, но подчас нам все еще попадались скрытые сокровища. Здесь же были и двадцать томов Сименона на французском языке, которые я не читал. Если вам случится мокнуть под дождем в Африке, когда вы стоите лагерем, то знайте, что в этой ситуации нет ничего лучше Сименона. С ним мне было безразлично, сколько времени будет лить этот дождь. Из каждых пяти томов Сименона три были хорошими, но заядлый книголюб может проглотить и плохие в такую погоду. Я начинал все подряд, делил книги на плохие или хорошие (для Сименона не существует промежуточной оценки), а потом, перебрав с полдюжины книг и разрезав страницы, приступал к чтению, с удовольствием перекладывая все свои проблемы на Мегрэ, вместе с ним посмеиваясь над глупостью Quai des Orfevres,[11] и восхищаясь его проницательностью и истинным пониманием французов, что доступно лишь людям его национальности, коль скоро французы оградились от понимания самих себя неким туманным законом sous peine de travaux force a la pertuite.[12]

Мисс Мэри смирилась с дождем, ставшим еще монотоннее, но ничуть не слабее, забросила письма и читала какую-то интересную для нее книгу. Это был «Государь» Макиавелли.[13] «Что, если дождь зарядит дня на три или четыре?» – спрашивал я себя. С такими запасами Сименона я мог продержаться около месяца, особенно если отвлекаться от чтения и размышлять о чем-нибудь после каждой книги, страницы или главы. Захваченный непрерывным дождем, я мог думать и между параграфами – не о Сименоне, а о разных других вещах – и полагал, что легко и с пользой протяну целый месяц, даже если кончится все спиртное и мне придется пользоваться нюхательным табаком Арапа Маины или перепробовать всевозможные отвары из лекарственных деревьев и растений, которые нам довелось узнать.

– Это компания грубых шутников, – сказала мисс Мэри. – Вы с С. Д. шутите очень грубо, и Старик не отстает. Я тоже шучу грубовато. Но не так, как вы.

– Некоторые шутки хороши лишь в Африке, потому что за ее пределами люди не могут представить себе ни этой страны, ни ее животных. Это мир животных, а среди них есть хищники. Люди, не встречавшие хищников, не понимают, о чем идет речь. Равно как и те, кому не приходилось убивать, чтобы добыть себе пищу. И они не знакомы с племенами и не знают, что для них естественно и обычно. Я выражаюсь очень туманно, малышка, но я постараюсь и напишу об этом так, чтобы все стало понятно. Правда, придется слишком многое объяснять из того, что людям трудно себе даже представить.

– Я знаю, – сказала Мэри. – Лгуны тоже пишут книги, а как ты можешь тягаться с лгуном? Как соперничать с тем, кто пишет, как охотился и убил льва, которого привезли в лагерь в грузовике, и неожиданно лев ожил? Как доказать правду человеку, который утверждает, что Большая Руаха[14] кишит крокодилами? Но тебе это ни к чему.

– Нет, – сказал я. – Я и не собираюсь. Но не надо винить вралей. Ведь что такое на самом деле писатель, если не прирожденный враль, который все выдумывает, исходя из собственных или чужих знаний? Я писатель, а значит, и я лгун и выдумываю, основываясь на том, что знаю сам или слышал. Я враль.

– Но ты не стал бы врать С. Д., или Старику, или мне, что выкинул лев, леопард или буйвол.

– Нет. Но это в узком кругу. Человек, который пишет роман или рассказ, – выдумщик ipso facto.[15] Он создает правду, и это его единственное оправдание, поскольку вымысел его кажется правдоподобнее, чем все, что произошло на самом деле. Именно так можно отличить хорошего писателя от плохого. Однако если он пишет от первого лица и объявляет это художественным произведением, то критики попытаются доказать, что ничего подобного с ним не происходило. Это так же глупо, как утверждать, что Дефо никогда не был Робинзоном Крузо, а следовательно, и книга никуда не годится. Прости меня за лекцию. Но в дождливый день мы можем это себе позволить…

– Совсем недавно ты сказал, что все писатели чокнутые, а теперь называешь их лгунами.

– Неужели я назвал их чокнутыми?

– Да. Вы с С. Д. говорили именно так.

– Старик был при этом?

– Да. Он сказал, что все инспектора по охране животных – чокнутые и с ними вместе все белые охотники, а белые охотники свихнулись из-за инспекторов, писателей и автомобилей.

– Старик всегда прав.

– Он советовал мне не обращать внимания на вас с С. Д., потому что вы оба с приветом.

– Так оно и есть, – сказал я. – Но никому об этом не говори.

– Ты правда считаешь всех писателей чокнутыми?

– Только хороших.

– Но ты рассердился, когда этот человек написал книгу о том, какой ты ненормальный?

– Да. Потому что он мало что знал обо мне и ничего не смыслил в писательстве.

– Ужасно сложно, – сказала мисс Мэри.

– А я и не стараюсь объяснять. Я попробую написать что-нибудь и показать тебе, как это получается.

– Старику всегда хотелось это понять. Он сказал, что ты есть и всегда был с приветом, и все же он полностью верит тебе, и я тоже должна верить. Иной раз мне делается грустно. Но я не унываю, и мне нравится наша жизнь. Можно я приготовлю тебе выпить? Ты читай. Совсем не обязательно разговаривать со мной.