Это была молодая женщина довольно высокого роста, одетая в длинную черную шинель, сшитую специально по ее мерке. На ней были черные брюки и черные кавалерийские сапоги. У меня не имелось ни малейшего сомнения в том, что она, как и я, была в глазах местных жителей нежелательным гостем и «оккупантом». Они обращались с ней так грубо, так что дважды она упала и встала лишь с большим трудом (они связали ей руки за спиной).

В ее манере держаться было нечто очень знакомое, и я узнал женщину еще прежде, чем она обернулась, чтобы что-то сказать своим мучителям (без сомнения, что-то оскорбительное, потому что ее тут же ударили по губам тыльной стороной ладони). Это была миссис Перссон, революционерка, с которой я впервые познакомился на борту воздушного корабля «Скиталец» и которую считал дочерью капитана Корженёвского. Сейчас последнее было бы невозможно, потому что она была примерно того же возраста, что и сам Корженёвский.

Тяжко было мне размышлять о тайнах и парадоксах времени – постепенно я узнавал их и учился отслеживать, точно так же, как люди приучаются замечать противоречия обыкновенной человеческой жизни.

В то мгновение я видел в Уне Перссон только женщину, находившуюся в смертельной опасности, и знал, что ее нужно спасти любой ценой. У меня был карабин и несколько магазинов патронов. Кроме того, я обладал значительным преимуществом, поскольку никто из жителей поселка ведать не ведал о моем присутствии. Я подождал до наступления темноты, чтобы затем выбраться из моего укрытия, и возблагодарил Провидение, позволившее облакам затянуть полную луну.

Я незаметно добрался до палисада. Это было довольно примитивное «крепостное сооружение» – ни один настоящий дикарь не создал бы столь жалкой ограды, – и перемахнуть через него не составляло никакого труда. Я осторожно залез наверх и бросил взгляд вниз.

Моему взору предстала картина отвратительного варварства. Посреди лагеря с раскинутыми руками и ногами висела Уна Перссон, привязанная к решетке. Перед ней, скрестив ноги, сидели люди «племени» – многие изуродованные болезнями. Позади эшафота находился помост, представлявший собой не что иное, как старый сосновый стол; на столе громоздилось кресло с высокой спинкой, обильно украшенное резьбой, – в середине XIX века это считалось признаком хорошего вкуса. Бархатная обивка кресла была оборвана и висела лохмотьями; деревянные части обильно замазаны золотой краской. Несколько костров горели полукругом позади помоста; жирный коптящий дым тянулся через всю сцену; бесчисленными дьяволами подскакивали красные языки пламени, окрашивая алым испещренные шрамами лица собравшихся. Таково было зрелище, представшее моим глазам, прежде чем я спрыгнул с палисада и спрятался в тени нескольких полуразвалившихся хижин.

И вот из глоток зрителей вырвалось жуткое рычание, и они начали раскачиваться из стороны в сторону, неподвижно уставившись на полуобнаженную Уну Перссон. Миссис Перссон не шевелилась. В своих оковах она застыла, совершенно спокойная, и на взоры присутствующих отвечала взглядом, полным отвращения и презрения. Как не раз уже бывало и раньше, я дивился ее мужеству. Очень немногие вели бы себя столь бесстрашно в ее положении.

Поскольку сейчас ей не грозила непосредственная опасность, я решил подождать, что произойдет дальше.

Из хижины побольше других, расположенной позади полукружья костров, показалась высокая кряжистая фигура в великолепном костюме: изящная серая шляпа слегка набекрень; большие пальцы рук в жилетных карманах; на манжетах сверкающие алмазные запонки – новое действующее лицо выглядело совершенно как герой оперетты моего времени. Медленно, сохраняя равнодушную мину, взобрался он на пьедестал и, придав себе вид чрезвычайной важности, уселся в золотое кресло. Толпа тотчас прекратила мычать и раскачиваться, чтобы приветствовать его чудовищным криком. Слов мне разобрать не удалось.

Его голос, напротив, был отчетливо слышен. Визгливый и недобрый, он звучал властно, хотя это и был всего лишь голос полуграмотного мелочного торговца.

– О, добрые патриоты Ист-Гринстеда, – начал он, – всем вам известно наше гостеприимство по отношению к каждому приходящему, будь то мужчина или женщина, если те в состоянии доказать свою ценность. Но никогда Ист-Гринстед не принимал к себе инородцев, попрошаек, жидов или бездельников, и это вам тоже хорошо известно. Ист-Гринстед знает, как следует поступать с ними. Мы схватили эту лазутчицу, эту шпионку, когда она бродила вокруг Ист-Гринстеда, откровенно не замышляя ничего хорошего – и хочу добавить: до зубов вооруженная. Итак, мои любезные верноподданные, делайте выводы. У меня… у нас нет ни малейшего сомнения в том, что она – иностранная летчица, которая возвратилась разведать, как мы живем здесь после нанесенных ею бомбовых ударов. Что ж, она обнаружила процветающее общество – стабильное, несгибаемое и ко всему готовое. Имей эта шпионка хотя бы малейший шанс добраться до передатчика, она доложила бы своим землякам о том, что Ист-Гринстед не разрушен, и нам пришлось бы ожидать новых бомбардировок. Но… – тут он заговорил тише, в его голосе зазвучала беспощадная угроза. Он откровенно наслаждался пыткой Уны. – Она никогда не вернется. Дадим ей урок, не так ли? Пусть знают, что ждет чужеземных летчиков и шпионов, если они хоть раз еще посмеют сунуть нос в Ист-Гринстед!

Он продолжал в том же духе, и я слушал с возрастающим ужасом. Неужели этот человек когда-то просто стоял за прилавком обыкновенного сельского магазина? Может быть, он продавал мороженое или чай… А его «верноподданные», которые сейчас рычат, хихикают, бушуют, обуреваемые жаждой крови, в те годы представляли собой вполне порядочное, известное своей консервативностью сельское население английских графств. Неужели потребовалось так мало времени, чтобы лишить их всяких признаков культуры? Если когда-нибудь я вернусь в мое собственное время, то буду смотреть на этих людей совершенно другими глазами.

Теперь «король» Ист-Гринстеда поднялся со своего трона, и кто-то протянул ему факел. Когда он поднял факел над головой, в свете пламени толстое небритое лицо превратилось в страшную рожу дьявола. Глаза его сверкали, губы искривились в жестокой усмешке.

– А теперь мы ей кое-что покажем! – проскрежетал он. И его подданные бросились вперед, простирая руки, и завопили, требуя, чтобы он сделал то, что давно уже хотел.

Факел наклонился и приблизился к голове Уны Перссон. Она не могла видеть, что происходит, но, очевидно, догадалась. Она содрогнулась в своих путах, затем сжала губы и закрыла глаза. Огонь все приближался к ее волосам.

Я приложил ружье к плечу, прицелился и выстрелил королю Ист-Гринстеда между глаз. Удивление, проступившее на его лице, было почти забавным; он рухнул с пьедестала и свалился в грязь у ног своих «подданных».

Спасибо армейской выучке и военному опыту – я действовал быстро.

Пока все эти отвратительные физиономии таращились на меня в бессильном ужасе, я бросился к решетке и освободил миссис Перссон двумя ударами ножа.

Затем я застрелил еще троих из тех, что стояли поближе. Один из них был вооружен, и я знаком дал миссис Перссон понять, чтобы она взяла его ружье. Она быстро повиновалась, хотя, должно быть, все еще мучилась сильной болью.

– Поселок обнесен частоколом, – сказал я людям. – Первый же, кто посмеет угрожать нам оружием, умрет так же быстро, как ваш вожак. Вы видели, нам неведомо милосердие. Если вы останетесь за забором и не станете препятствовать нам, ничего плохого больше не произойдет.

Несколько человек зарычали, как звери, однако они были слишком ошеломлены и запуганы, чтобы предпринять хоть что-нибудь. Когда мы направились к выходу, я не удержался от заключительного слова.

– Хочу сказать вам, что я – англичанин, – заявил я. – Англичанин, как и вы, и родился в той же части света, что и вы. Но я возмущен тем, что видел здесь. Британец не должен вести себя подобным образом. Вспомните ваши прежние идеалы. Вспомните, чем они некогда для вас были. Вот ваши поля и скот все еще при вас. Производите продукты питания, как вы делали всю жизнь. Разводите скот. Возродите Ист-Гринстед, пусть это будет снова чистая деревенька, какой была она когда-то…