Иззи кивнула.

– Спасибо, – сказала она, нерешительно помедлила, потом спросила: – Могу я задать вам личный вопрос?

– Конечно.

– Вам никогда не приходило в голову... обсудить с кем-то проблемы вашего характера? Может, доктор...

Она была почти уверена, что разразится следующий приступ ярости, но Рашкин только покачал головой.

– Посмотри на меня, – произнес он. – Я и внешне выгляжу как чудовище. Почему же внутри должен быть другим?

Иззи внимательно посмотрела на художника и с удивлением обнаружила, что продолжительное знакомство изменило ее первоначальное впечатление. Он больше не казался ей уродливым. Он был просто Рашкиным.

– Вовсе необязательно, – возразила она.

– Если ты действительно в этом уверена, я попробую.

– И вы примете помощь?

– Считай, что я пообещал, – кивнул Рашкин. – И спасибо тебе, Изабель.

– За что вы меня благодарите?

– За твое милосердие после всего, что я натворил.

– В таком случае, – сказала Иззи, – я буду продолжать приходить в студию.

– Не думаю, что это разумное решение. Доктор может оказаться бессилен, но даже если он поможет, нет никакой гарантии, что чудовище не будет вновь просыпаться, пока продолжается лечение.

– Если вы и впрямь намерены заняться собой, я тем более должна приходить. Я не могу позволить вам одному пройти через это.

Рашкин удивленно поднял брови.

– Ты так же благородна, как и талантлива, – сказал он.

На этот раз Иззи опустила голову, яркий румянец залил всё ее лицо.

– Я сегодня же позвоню своему врачу, – продолжал Рашкин. – Он направит меня к соответствующему специалисту. И всё же, я считаю, что мы должны расстаться хотя бы на несколько недель.

– Но...

Рашкин улыбнулся и погрозил ей пальцем:

– Ты слишком напряженно работала и заслуживаешь отдыха. Можешь вернуться после Нового года.

– С вами всё будет в порядке?

Рашкин кивнул:

– Если ты так в меня веришь, иначе и быть не может.

Следующий поступок Иззи изумил ее саму не меньше, чем Рашкина. Едва ли сознавая, что она делает, девушка шагнула вперед и поцеловала его в щеку.

– Счастливого Рождества, Винсент, – сказала она и скрылась за дверью.

В пятницу вечером в закусочной Финни было шумно и многолюдно. В воздухе плавали клубы дыма, и не только от табака. На сцене группа из четырех человек под названием «Кулаки» наигрывала попурри из ирландских мелодий, и небольшая площадка для танцев была до отказа заполнена молодыми людьми, исполнявшими некоторое подобие рила. Своеобразная интерпретация ирландского степа сопровождалась громкими одобрительными криками.

Иззи присоединилась к Кэти и Джилли, сидевшим за одним из столиков у задней стены, и некоторое время они все вместе просто слушали музыку, поскольку разговаривать в таком шуме было совершенно невозможно. Только когда музыканты удалились на перерыв, девушки смогли расслышать друг друга. Получив от официантки заказанный кувшин пива, они начали спорить о преимуществах и недостатках обучения в университете Батлера по сравнению с уроками у одного из состоявшихся художников. Иззи, единственная из всех троих, попробовавшая оба варианта, неожиданно для себя стала развивать одну из теорий Рашкина, что вызвало обвинение в пропаганде элитарности со стороны обеих ее подруг.

– В этом заключается ошибочность утверждений Рашкина, – говорила Джилли. – Никто не может оценивать искусство. Не существует никаких надежных критериев. Когда ты обращаешься к своему сердцу и не кривишь душой, ты в результате получаешь истинный шедевр. Пусть он необязательно кажется шедевром всем остальным, но в него вложено самое лучшее. Я считаю, это справедливо для любого вида творчества.

– Аминь, – заключила Кэти.

– Но без надлежащего владения техникой у тебя нет возможности даже пользоваться инструментами.

– Конечно, – согласилась Джилли. – Я говорила не об этом. Каждый может изучить технику, как и историю искусства и теорию живописи. Но нельзя научить человека должным образом применять полученные знания. Нельзя объяснить другому художнику, что именно он должен чувствовать своим сердцем и что должен выразить в своем произведении.

– Ты имеешь в виду талант, – сказала Иззи.

– Точно. Можно бесконечно развивать имеющийся талант, но научить ему нельзя.

По прошествии девяти месяцев Иззи почувствовала, что приближается в своих работах к овладению таинственным секретом Рашкина; она ощущала, как что-то словно открывается в ее душе, как будто с холста спадает пелена, и картина создается сама собой. И еще пришлось признать правоту утверждения Рашкина об особом наречии, необходимом для объяснения этого явления. Иззи пыталась поделиться новыми знаниями со своими подругами, особенно с Джилли, поскольку та тоже занималась изобразительным искусством, но в разговоре убедилась, что подруги не воспринимают лексикон, которым она овладела в процессе обучения у Рашкина. А без этого она только тщетно пыталась подыскать замену несуществующим словам.

– А если бы был способ научить страсти? – спросила Иззи. – Чтобы можно было вкладывать в произведение частицу себя?

– А разве это не есть основа настоящего искусства? – спросила Джилли.

– И для сочинительства тоже, – подхватила Кэти.

– Да, конечно, – согласилась Иззи. – Но если бы этому можно было научить?

Джилли наполнила кружки пивом из стоявшего на столе кувшина и сделала большой глоток.

– Если Рашкин так утверждает, он мошенник, – заявила она. – Допускаю, что под руководством такого прославленного художника ты можешь овладеть любыми секретами техники, но всё равно твои произведения будут созданы только благодаря тому, что ты сама чувствуешь и видишь.

«Но это не так, – хотела сказать ей Иззи. – Под руководством Рашкина я учусь вкладывать душу в свои картины, и этот процесс идет всё быстрее, и конечный результат всё больше приближается к тому, что стоит перед мысленным взором».

Но объяснить этого она не могла. Их спор в различных вариантах периодически возобновлялся на протяжении нескольких последних месяцев, но они словно говорили на разных языках, и пропасть между ними увеличивалась.

– Когда-то все люди говорили на одном языке, – однажды рассказывал ей Рашкин, поддавшись редко возникающему желанию поговорить. – Потом мы захотели не только добраться до неба, но и возомнили себя равными Богу. Недостроенная башня обрушилась, и люди перестали понимать друг друга. В тот день разделились не только наречия, но и искусства. Люди потеряли возможность общаться между собой как при помощи слов, так и при помощи произведений искусства. Первоначальный язык, доступный каждому, исчез с лица земли. В этой студии мы с тобой стремимся хотя бы отчасти возродить тот язык. Так же как отчаявшиеся люди, застигнутые бедствием в Вавилоне, мы пытаемся отыскать улетевшее эхо. Представь, чего можно было бы достичь, вспомнив то древнее наречие.

Тогда слова Рашкина произвели на Иззи неизгладимое впечатление, но, как она ни старалась, она не могла подобрать слова, чтобы передать эту мысль своим подругам.

– В следующем году тебе надо будет почаще посещать лекции Дейпла, – сказала Джилли. – Незадолго до окончания семестра он всех нас заинтересовал рассуждениями о том, чего мы можем добиться при помощи искусства и как это сделать.

Иззи, как и всегда, оставила свои бесплодные попытки подобрать нужные слова и позволила увлечь себя новым поворотом в разговоре.

– Тебе на самом деле так нравится профессор Дейпл?

– Он замечательный человек, – ответила Джилли. – Летом он обещает разрешить мне пользоваться одной из его свободных комнат в качестве студии. Те, кто занимался там в прошлом году, оставили немало красок и других нужных вещей. Он сказал, что я могу все это использовать.

– Похоже, он увлекся тобой, – рассмеялась Кэти.

– Не смейся.

– Нет, действительно! – Джилли покачала головой.