Со дня смерти Катарины Малли прошло пять лет и два месяца, но сегодня утром Изабель получила от нее письмо.

Ей пришлось опереться о почтовый ящик, стоящий на обочине дороги, чтобы удержаться на ногах. Волна дурноты, поднимаясь, сжимала виски. Окружающие звуки – голоса птиц в кронах деревьев и беспорядочный шум машин на шоссе – исчезли. Изабель в немом недоумении уставилась на письмо, лежащее поверх вынутой из ящика пачки корреспонденции. Конверт выглядел затертым и потрепанным, один уголок загнулся. Адрес был написан от руки так хорошо знакомым ей почерком.

«Это, должно быть, шутка, – подумала Изабель. – Чья-то неудачная и жестокая шутка».

Но на почтовой марке стояла отчетливая дата – 12 июля 1987 года – два дня до смерти Кэти. Вероятно, она попросила отправить письмо кого-то из медсестер, и забытый конверт пролежал больше пяти лет в почтовом отделении; может, он завалился в щель между столом и стеной или под ленту транспортера и был обнаружен и возвращен в поток писем совсем недавно. Или задержка произошла из-за неполного адреса, поставившего в тупик почтовых клерков: остров Рен, ферма Аджани, Изабель Коплей. Да, наверно, так оно и было, а потом письмо попалось на глаза кому-то, кто хорошо ориентировался в лабиринте летних домиков и рыбацких хижин, беспорядочно заполнивших остров, на котором жила Изабель. Где бы ни бродило письмо, теперь, спустя долгие годы, оно оказалось в руках адресата, но Изабель не решалась его вскрыть. Она просто не могла заставить себя разорвать конверт. Изабель засунула письмо в середину пачки и вернулась к своему джипу. На водительском сиденье она опустила голову на руль и закрыла глаза, стараясь унять бешеное биение сердца. Но перед ее мысленным взором появились черты лица Кэти: серьезные серые глаза и пухлая нижняя губа, крупноватый нос, слегка оттопыренные уши, обычно скрытые копной золотисто-рыжих волос, оттененных хной.

Хотелось забыть об этом письме, как пыталась забыть о надвигающейся смерти бледная и хрупкая Кэти, уже не встававшая с больничной кровати. Изабель мечтала вернуться в тот далекий 1972 год, когда она оставила свой остров ради университета Батлера; в тот год, когда ее жизнь полностью изменилась, когда она покинула всё, что было привычно и хорошо знакомо, и окунулась в городскую суету, где любой незначительный поступок мог превратиться в опасное приключение. В тот год она впервые встретилась с Кэти, а еще через год поддалась чарам Рашкина.

Но у Изабель не было дара изменять мир по своему желанию, это умела делать только Кэти.

– Что это за мир, если ты не можешь приспособить его к своим потребностям? – спросила ее как-то Кэти.

– Как ты себе это представляешь?

– Сделать его не таким, какой он есть на самом деле. Изменить мир, чтобы он стал для тебя чем-то большим.

Изабель покачала головой:

– Это не в наших силах. Нам не дано переделывать мир силой воображения. Конечно, мы можем представить себе всё, что угодно, но от этого мало что изменится. По крайней мере, в реальном мире.

– Если мы не сможем изменить мир, тогда он изменит нас, – ответила Кэти.

– Что же в этом плохого?

– Мне не нравится, что что-то может заставить меня перемениться.

Но Изабель так и не научилась изменять мир по своему желанию; и у Кэти в итоге тоже ничего не получилось.

Изабель выпрямилась и бросила почту на соседнее сиденье. Никак не удавалось сфокусировать взгляд, и перед глазами за ветровым стеклом стоял плотный туман. Изабель сжала руль, чтобы избавиться от дрожи в руках. Двигатель на холостом ходу издавал басовитое ровное гудение, составляющее контраст с лихорадочным стуком ее сердца. В груди разлилась боль, такая же знакомая, как и вызвавший ее почерк на конверте.

Если бы начать всё сначала, она бы многое изменила. Прислушалась бы к предупреждениям Кэти. Не позволила бы себе стать жертвой обещаний Рашкина. Но прежде всего, она не пережила бы смерти Кэти. Будь у нее выбор, Изабель первой рассталась бы со своей жизнью. Но жестокие болезни глухи к чьим-либо желаниям и мечтам, и нам не дано изменять мир и прошлое по своему усмотрению.

Прошло немало времени, прежде чем Изабель нашла в себе силы тронуться с места и добраться до причала. Там она швырнула кипу корреспонденции в носовую часть своей весельной шлюпки и отчалила. Она уселась спиной к острову и гребла, почти автоматически напрягая руки, уставившись на удаляющийся берег, а мысли тем временем неуклонно возвращались к умершей подруге. До сих пор Изабель старательно и вполне успешно избегала их, но полученное письмо разогнало туман забвения, и теперь поток воспоминаний невозможно было унять никакими силами. Они кружились подобно стае крикливых чаек, и каждое требовало особого внимания, нимало не заботясь о причиняемой ими боли. Воспоминания поднимались из потаенных уголков сознания, разрывали паутину забвения, рассеивали сумрак, окутывавший их долгие годы.

Изабель задыхалась от поднятой ими пыли.

Алан развалился на диване и, поставив чашку с чаем себе на грудь, смотрел вечерние новости. Он не включал звук до тех пор, пока его собственное лицо на экране не исчезло за спинами семейства Малли. Вперед выступила Маргарет Малли, в ее глазах сверкало пламя праведного гнева, которое, как давно уже убедился Алан, она могла зажигать и гасить по собственному усмотрению. Муж и единственная оставшаяся дочь стояли по обе стороны от Маргарет, добровольно уступив ей поле боя.

Алан видел, как все они нетерпеливо поджидали репортеров на ступенях здания суда, тогда как сам он старался увернуться от журналистских объективов и не спешил подойти и услышать заявление матери Кэти. Он заранее знал, что она скажет. Но даже очень близкое знакомство с ее ораторскими способностями не удержало его теперь от соблазна выслушать заявление. Алан сознавал, что не следует этого делать. Всё, чего могла добиться Маргарет, так это разозлить его еще больше, но он не стал противиться непроизвольно возникшему желанию.

– Мы обязательно подадим апелляцию, – сказала Маргарет. – Вердикт, вынесенный сегодня, – это ужасающая ошибка правосудия. Поймите, вопрос не только в деньгах. Проблема в том, куда будут направлены эти средства. Мы лишь хотим сохранить добрую память о нашей дочери и убедиться, что ее произведения должным образом будут представлены общественности.

«А заодно вычеркнуть все упоминания о детстве Кэти, – цинично подумал Алан. – И тем самым разрушить представление об основных мотивах, звучащих в доброй половине ее ранних сочинений». Сокращенные версии потеряли бы всякий смысл и лишили бы возможности опубликовать их, по крайней мере в «Ист-стрит пресс». Но мать Кэти, стремясь внести свои изменения, хотела также прибрать к рукам гонорары дочери и контролировать все выходящие в свет издания ее сочинений.

Намерения Маргарет относительно произведений Кэти глубоко ранили эстетические чувства Алана. Если уж ей так хочется высказать свое мнение, говорил он матери Кэти еще до привлечения к этому делу адвокатов, то пусть лучше она сделает это в собственных произведениях, подписанных ее именем. Учитывая полное отсутствие у Маргарет какого-либо литературного таланта, этого никогда бы не произошло. Но эта женщина обладала не меньшим упрямством, чем ее дочь, и что бы она ни говорила, склонность к искажению фактов являлась их фамильной чертой.

Кэти всегда утверждала, что ее родители умерли. Жаль, что это не оказалось правдой.

На экране телевизора один из репортеров задал Малли вопрос, ответ на который Алан хотел бы услышать в суде. Но во время разбирательства судья отвел его, так как в ходе процесса под сомнение ставилась дееспособность Кэти в момент написания завещания, а не побуждения ее матери.