Иззи не могла согласиться с его словами, она хотела возразить, что узнать друг друга можно лишь в разговорах, но вместо этого с удивлением обнаружила, что кивает головой в знак согласия. Она ненавидела себя за эту готовность подчиняться сильной воле или желанию других людей. Обычно к тому времени, когда она решалась восстать против чужого влияния, источник ее возмущения уже не мог вспомнить, что же вывело ее из равновесия.

– А как лучше понять твою сущность, – продолжал Рашкин, – если не при помощи рисования?

Он опять уставился ей в лицо бледно-голубыми глазами и смотрел до тех пор, пока она снова не кивнула.

– Я... я понимаю, – сказала Иззи.

Рашкин больше не тратил времени на разговоры. Он просто наблюдал, как она снимает с плеча рюкзак. С красным от смущения лицом Иззи скользнула за расписанную китайскими драконами и цветами ширму и стала снимать одежду.

Пятнадцать минут, проведенные Иззи в позе, наконец-то удовлетворившей требованиям Рашкина, значительно усилили чувство уважения к работе натурщиц в классах рисования. Она лежала на кушетке в позе, которая должна была олицетворять расслабленность, но каждый мускул ее тела почему-то ныл от напряжения. Рука, на которую опиралась голова, совершенно онемела. Перемежающиеся судороги поочередно сковывали каждую частичку тела. Как только она прогоняла боль из одной мышцы, судорога перемещалась в другое место. Кроме того, девушка замерзла. И несмотря на всю непринужденность обнаженных персонажей полотен, смотревших на нее со всех сторон, Иззи чувствовала себя униженной. Возможно, это слишком сильно сказано. Скорее, она ощущала собственную покорность. В один из моментов внутреннего откровения она решила, что именно этого и добивался Рашкин. При воспоминании об их вчерашней короткой встрече и оказанном сегодня приеме Иззи утвердилась в мнении, что Рашкин принадлежал к тем людям, которые всегда предпочитали ощущать свою власть над другими.

Иззи наблюдала за его работой. Художник утверждал, что это необходимо, чтобы узнать, что представляет Изабель. Но он совершенно игнорировал ее как живого человека, для него Иззи представлялась только комбинацией линий, сочетанием света и теней. Единственным звуком, нарушавшим тишину, был легкий скрип угля по полотну, сопровождавший создание первоначального наброска. Спустя некоторое время Иззи больше не могла выносить давящее безмолвие.

– Как вы можете мириться с подобной жизнью? – спросила она. – Такой именитый художник, как вы, способен позволить себе самую роскошную студию.

Рашкин прекратил работу и уставился на нее. Трудно было представить, что его лицо может выглядеть еще более уродливым, но теперь, рассердившись, он без труда затмил бы любую из горгулий, венчавших многие старинные здания Ньюфорда.

– Ты в состоянии запомнить эту позу? – холодно спросил Рашкин.

Иззи была уверена, что никогда ее не забудет, но только робко кивнула головой.

– Тогда сделаем перерыв.

Еще мгновение назад Иззи отдала бы что угодно, лишь бы услышать эти слова, но теперь ей больше всего на свете хотелось повернуть время вспять, до того момента, как ей вздумалось открыть рот. У Рашкина был такой свирепый вид, словно он собирался ее ударить, и она ощущала себя совершенно беззащитной. Иззи села на кушетке и закуталась в вязаную шаль, которую принесла из-за ширмы после раздевания. Рашкин зацепил носком ботинка ножку стула и толкнул его по полу прямо к кушетке. Затем он уселся и наклонился вперед.

– И это всё, что для тебя означает искусство? – загремел он. – Роскошная студия, известность и фортуна, приходящая по первому зову?

– Нет. Просто вы так знамениты, и я подумала...

– Нам придется придерживаться определенных правил во время работы в моей студии, – произнес Рашкин. – Ты не должна задавать никаких вопросов. Чтобы ни одно «почему» не слетало с твоих губ. Это возможно?

Иззи поплотнее завернулась в шаль и кивнула.

– Если я почувствую, что тебе следует знать ту или иную вещь, если я решу, что необходимы какие-то разъяснения, я сам скажу тебе об этом.

– Я... я поняла.

– Прекрасно. Ну а теперь, поскольку правило не было установлено с самого начала, я попытаюсь ответить на твой вопрос.

Рашкин немного откинулся назад, и с груди Иззи словно сняли тяжелый груз. Взгляд его голубых глаз не стал менее пристальным, гнев ничуть не улегся, но та малая часть пространства, которая их теперь разделяла, позволила ей снова дышать.

– Ты хочешь знать, – заговорил Рашкин, – почему я так живу, почему одеваюсь словно нищий и работаю в маленькой арендованной студии. Вот мой ответ: я ненавижу свой успех. Успех означает популярность, а я не знаю ничего более отвратительного. Популярность ограничивает мое видение, заставляет опускаться до уровня самого тупоголового из зрителей. Я глубоко убежден, что чувство собственной исключительности не мешает художнику, более того, оно ему необходимо. И не потому, что он ставит себя выше остальных людей, а потому, что его работы всегда будут подвергаться сомнениям. С его стороны. Со стороны зрителей. Со стороны Искусства. Я не могу помешать успеху своих работ, но я в состоянии его игнорировать, и я это делаю. Я всегда настаиваю на полной уединенности. Кто я такой, чем занимаюсь, как провожу свою жизнь, все эти вопросы не имеют ничего общего с единственной гранью моей натуры, открытой обществу, – с моим творчеством. Работы должны говорить сами за себя; всё остальное не имеет значения и является вторжением в мою частную жизнь. Как только я позволю кому-либо увидеть меня с другой стороны, искусство тут же отойдет на второй план. Тогда мои картины будут оценивать с другой точки зрения, в зависимости от моего образа жизни, от украшений на стенах моего дома, от того, что я ем на завтрак и часто ли я посещаю уборную. Я допускаю, что люди хотят знать подобные вещи. Они считают, что это поможет им постичь искусство. Но если они рассматривают картины с такой точки зрения, они принижают одновременно и художника, и свою собственную способность к восприятию. Каждая из моих картин выражает на языке живописи всё, что я хотел сказать в данном случае, и никакие подробности моей личной жизни не помогут зрителю проникнуть в сущность полотна глубже, чем позволяет само полотно, висящее перед его глазами. Откровенно говоря, я убежден, что даже подпись на полотне не является такой уж необходимостью. Ну как, – спросил он в заключение. – Ты поняла?

– Думаю, да.

– И ты согласна?

Гротескные черты его лица исказило некоторое подобие улыбки.

Иззи немного поколебалась, но откровенно призналась:

– Нет... Не совсем.

– Хорошо. Приятно сознавать, что у тебя есть собственное мнение, но тебе придется держать его при себе всё время, пока ты находишься в студии. Понятно?

Иззи кивнула. После чего Рашкин поднялся и ногой отбросил с дороги стул. От удара тяжелого ботинка он пролетел через всю комнату, задев стоящие у стены полотна. Иззи содрогнулась от одной мысли о возможных повреждениях.

– А теперь, – сказал Рашкин, – если ты сумеешь восстановить прежнюю позу, мы попытаемся использовать остатки утреннего освещения и займемся наконец настоящей работой.

В тот день Иззи договорилась с Кэти выпить чаю в закусочной Финни. Добравшись до кафе после занятий с Рашкиным, она обнаружила за столиком Кэти еще двоих студентов университета – Джилли Копперкорн и Алана Гранта. Миниатюрная, но пропорционально сложенная фигурка Джилли, ее сияющие сапфировые глаза и копна волос орехового цвета всегда напоминали Иззи фею цветов Сислея Баркера. В университете Батлера они с Иззи посещали одни и те же занятия, но Джилли была на несколько лет старше остальных студентов. Она объясняла это тем, что заканчивала колледж. Джилли, как и Кэти, никогда не останавливалась подробно на своем прошлом, зато всегда была готова бесконечно болтать на любые другие темы.

Алан, напротив, был молчаливым долговязым юношей, с чисто английским характером, и в этом он походил на Кэти. Но, в отличие от Кэти, его не привлекала карьера писателя. Мечтой Алана было небольшое издательство.