Обращались с просьбой, когда им было нужно, но когда необходимо было обратиться к ним, вдруг взамен обдавали холодом рассуждений, высокомерием. В среде, где они жили, начальник — это повелитель, вершитель судьбы, и от его желания зависело быть или не быть. Изумило меня и то, что люди настрадавшиеся, видевшие смерть в глаза, оправившись, продолжали жить по тем же уродливым законам и понятиям. Основой их взаимоотношения с людьми была мысль: «Что я буду иметь с этого?».

Создавшийся веками нравственный стержень народа надломился в 1917 году, а под ударами сталинских репрессий и вовсе исчезло даже само понятие «нравственность».

Любые собрания начинались с гимна, словами, призывающими к разрушению старого мира дотла и построения нового. Этот предполагаемый мир должен был строиться рабочими и крестьянами, а каждая кухарка училась управлять государством и управляла, послушно поднимая руку вверх при голосовании.

К создавшемуся новому классу общества приспосабливалась история, литература, создавался и культивировался удобный для общения русский язык. Появлялись новые слова, обороты речи, правила их писания и произношения, создавались законы чистописания. Стали более понятными язык доносительства и мораль предательства, даже собственных родителей. Героем детей был Павлик Морозов.

Казалось, что всем было дозволено все, особенно когда речь шла об управляемом и послушном человеке, исповедующем и преданном идеям коммунизма и идущем в ногу с линией партии.

Сама жизнь человека обесценилась, особенно в период разгула борьбы за чистоту в рядах партии и поисков врагов народа. На полный ход работала машина ГУЛАГа, перемалывающая миллионы безвинных людей с помощью «троек», а во время войны «СМЕРШЕЙ».

Несколько поколений людей после сталинской жесткой политики не могли себе позволить даже мысленно повернуться и вернуться к истокам даже русской культуры, истории, позволить говорить языком Тургенева.

Целый класс пролетарских писателей, обласканных сталинским вниманием и премиями, создавал произведения нового типа, восхваляющие романтику жизни коммунистического завтра. Язык этих произведений был общим для людей социалистического общества, и на нем говорили дети в садиках, школе, с ним поступали в институт, пройдя комсомол, аспирантуру, получали право стать научными работниками, а особо преданные и отличившиеся допускались к написанию докторской диссертации.

Создавался класс советской профессуры. Происходящее не могло не отразиться на здравоохранении, в основе которого лежали принципы милосердия, человечности и культуры.

Отсутствие нравственных принципов, вольный, бездумный подход к выбору своей будущей профессии, особенно врачебной, поставил здравоохранение в целом на грань нравственной катастрофы.

Медицина и врачи государственными чиновниками были отнесены к цеху обслуживания: банщикам, парикмахерам. Созданный таким образом комплекс профессиональной неполноценности закрепился в сознании людей и каждого врача.

Гордая, святая специальность врача лечить страждущего стала жалкой обязанностью, рядовой работой с мизерной оплатой. Появилось расхожее высказывание одного из сатрапов диктатора: «Хорошего врача и народ прокормит». И влачили медики свое жалкое существование, получая милостыню от больных, зарабатывая таким образом себе на пропитание, постоянно чувствуя себя людьми второго сорта.

С десятилетиями в тоталитарном государстве произошли определенные качественные сдвиги в кадровом составе преподавателей высшей школы. От аспиранта до профессора были люди плоть от плоти того, что являлось основой будущего коммунистического общества. И все же пробивались самобытные талантливые люди, но обязательно прикрывающиеся партийными билетами или же прошедшие пробу на лояльность в органах госбезопасности.

В основном преподавание осуществлялось людьми не по таланту, а по строгим условиям выбора на должность. Программа обучения обычно была перегружена третьестепенными предметами, считавшимися политическими дисциплинами. В учебном году два-три месяца пропадало на работы в колхозах, различные мероприятия по городу, на праздниках, которых с годами становилось несметное количество.

Заканчивая институт, специалист практически неподготовленным бросался на самостоятельную работу с расхожей фразой «набивать руку», Набивал ее, работая и неподготовленных учреждениях, порой со старшими врачами-выпивохами, постепенно приучаясь пить горькую тоже.

Сильные натуры выживали, пробиваясь, как веточка зеленая, сквозь толщу асфальта.

В молодые годы мне пришлось много и изнурительно работать буквально днем и ночью на дежурствах: вместо сна ставить эксперименты на кроликах и быть благодарным судьбе, что профессор дал тему. Незаметно для всех, за счет отпускных дней, написал кандидатскую диссертацию и сделал много рационализаторских предложений и изобретений. Однако работа не могла быть подана к защите без характеристики с места работы, где одна из дам не пожелала ставить свою подпись. Выставила сногсшибательный аргумент: не горит на профсоюзной работе. И это определяло дальнейшую судьбу моей научной работы. Только вмешательство секретаря обкома партии, ходатайство профессора сделали свое доброе дело — подпись была поставлена.

В медицину шли профессионально непригодные люди, но ежели у них было пролетарское происхождение или влиятельные партийные ходатаи, заканчивали институт, будучи активистами шли вперед, в начальники.

Пришлось наблюдать судьбу человека, некогда получившего травму черепа с пожизненными дефектами психики, не дающими ему нормально контактировать с людьми, жить спокойно в коллективе, а как же ему быть врачом? Стал им и проработал всю жизнь до пенсии, только лишился права самостоятельно выписывать рецепты, этого ему не доверяли, зато доверяли сменить массу врачебных специальностей: был санитарным врачом района, где сразу же закрыл все приемные пункты молока, запретил доить коров и выбрасывал массу нелепостей, характерных для страдающих его заболеванием. Работая в должности врача-рентгенолога, боялся зайти в темное помещение и только через год в этом разобрались, а работая врачом-окулистом, вызвал ожог роговицы глаза ребенка, прописав закапывание глаза раствором, в сто крат превышающим норму. Все его страдания, а вместе с ним страдания людей, которых он лечил, заключались лишь в том, что его мать, одна из ведущих специалистов в прошлом, решила сделать из него врача, и ей в этом не стали перечить не только тогда, когда он поступал в институт, но и когда учился, и даже тогда, когда с легкостью менял специальности.

Выполняя процент поставки запланированных Минздравом врачей из числа студентов, их выдавали во что бы то ни стало. Этим пользовались предприимчивые люди, один такой руководитель наладил тесную связь с закавказской республикой, откуда имел постоянное поступление абитуриентов и, естественно, не умных и не желающих учиться студентов.

Гнев преподавателей доходил до пределов, и на одном из собраний будущий доктор медицинских наук открыто назвал пять человек бездельников, получающих двойки практически по всем предметам, но, не взирая ни на что, продолжающих учебу.

Сделав важный вид, раздув живот, покрутив кольцо на пальце, вельможа-руководитель вдруг глубокомысленно заявил: «Пожалуй, вы, коллега, правы, что пятерых следует исключить из института, но каждый из вас должен помнить, что с их уходом из стен института сократится и одна ставка преподавателя, кто это будет, не знаю, но, что это произойдет, не сомневаюсь». Чтобы неповадно было другим вмешиваться в его вотчинные дела, доктор наук остался навсегда без места заведующего кафедрой, доживая свою многострадальную жизнь в ассистентах, даже после того, как этого плута разоблачили и выгнали из института. Сама система не любила, когда появлялись смельчаки, вмешивающиеся в дела «посвященных».