Библейскую интерпретацию истоков русского народа Ломоносов оставляет вне пределов своего рассмотрения, выводя ее за рамки исследования: «Мосоха, внука Ноева, прародителем славенского народа ни положить, ни отрещи не нахожу основания. Для того оставляю всякому на волю собственное мнение, опасаясь, дабы священного писания не употребить во лжесвидетельство, к чему и светских писателей приводить не намерен» (3, 6, 180).
Но концепции норманизма в его работах уделяется самое пристальное внимание, он стал первым и непримиримым ее критиком. Возможно, что непримиримость объяснялась в определенной мере тем, что норманизм по своему светскому характеру относился к историческим исследованиям нового типа и уже одним своим появлением снижал уровень надежд, возлагаемых на новую историческую литературу. Но главное, разумеется, заключалось в несогласии Ломоносова с основными посылками этой концепции.
Возражение вызывало признание русского народа пассивным объектом иноземного влияния. Сторонник быстрого, самостоятельного развития русской науки, экономики, культуры увидел в норманизме помеху для столь необходимого развития страны, воздвигаемую скептическим неверием в силы русского народа, искони-де неспособного к самостоятельному, упорядоченному существованию.
В норманизме история приводилась в подозрительное соответствие с политикой предпочтения иностранных специалистов и ученых русским, против которой боролся Ломоносов и его единомышленники, в основе которой лежало стремление, прочно сохранявшееся в дворянско-феодальном государстве, препятствовать росту и влиянию демократических слоев русского общества.
Его не устраивал в норманизме также примат государственного начала над народным. Ломоносов отдавал должное значению государственной организации, но в его сочинениях первенствовала идея не государства, а народа. В отличие от Ломоносова Н. М. Карамзин писал историю государства российского и «начало Российской истории» (42, 112) вел от призвания варягов. По С. М. Соловьеву, это призвание «есть событие всероссийское, и с него справедливо начинают русскую историю» (92, 130).
Заглавие первой части «Древней Российской истории» не оставляет сомнений, что история России начинается не с прихода варягов,— «О России прежде Рурика». Первая часть занимает более трети книги, состоит она из 10 глав, одно название которых показывает, что в историческом исследовании Ломоносова на первом плане находится «народ в его исторической жизни»: глава первая — «О старобытных в России жителях и о происхождении российского народа вообще», глава вторая — «О величестве и поколениях славенского народа», глава третья — «О дальной древности славенского народа», глава четвертая — «О нравах, поведениях и о верах славенских» и т д.
У Руси длительная история, и Рюрик появляется на этапе, далеко отстоящем от ее истоков, которые уходят в давнее существование славянских племен. Древность славянских народов Ломоносов доказывает ссылками на свидетельства античных авторов; вместе с тем он опирается на свое видение истории как процесса, продолженного в настоящем. Он учитывает современное ему состояние славянских народов, занимающих обширные территории: существует «множество разных земель славянского племени... не токмо по большей половине Европы, но и по знатной части Азии распространенных славян видим» (3, 6, 174—175). Это состояние сравнивается с положением славян почти на тысячу лет ранее, но и тогда, «во дни первых князей российских», «множество и могущество славенского народа уже... известно из Нестора и из других наших и иностранных писателей» (там же). «Сравнив тогдашнее состояние могущества и величества славенского с нынешним,— пишет Ломоносов,— едва чувствительное нахожу в нем приращение... величество славенских народов, вообще считая, стоит близ тысячи лет почти на одной мере» (3, 6, 175—176). Но сведения о славянах уходят и в более ранние века. Известно, что уже к I в. н. э. они занимали большие пространства и принимали участие в мировой истории; они «весьма много» содействовали «разрушению Римской империи», в походах готов, вандалов, лангобардов «немалую часть воинств... славяне составляли; и не токмо рядовые, но и главные предводители были славенской породы» (3, 6, 176; 178).
Выстраивается своеобразный силлогизм, одна из посылок которого характеризует современное исследователю состояние процесса, вторая — течение этого процесса на более ранних стадиях, и, наконец, вывод касается истоков процесса, в данном случае начала истории славянства. Оно, естественно, значительно отодвигается от тех времен, когда наблюдается уже зрелая стадия процесса: «...о древности довольное и почти очевидное уверение имеем в величестве и могуществе славенского племени, которое больше полуторых тысяч лет стоит почти на одной мере; и для того помыслить невозможно, чтобы оное в первом после Христа столетии вдруг расплодилось до толь великого многолюдства, что естественному бытия человеческого течению и примерам возращения великих народов противно» (там же). Вывод Ломоносова заключался в том, что славяне задолго до нашей эры утвердились в Европе, на какое-то время они были вытеснены римлянами из придунайских областей, но вернулись сюда после падения Римской империи.
Способ рассуждений Ломоносова напоминает возникшие в естествознании XIX в.— в палеонтологии, сравнительной анатомии, геологии — методы реконструкций ранних периодов развития естественных форм на основе анализа существующих форм и сохранившихся следов их эволюции.
Аргументация Ломоносова опирается также на лингвистические данные. Его постоянный и глубокий интерес к проблемам языка оказался очень кстати в исторических исследованиях. Распространенность славянского языка, его самобытность (он «ни от греческого, ни от латинского, ни от другого какого известного не происходит» (3, 6, 29)), богатство выразительных средств и удивительная стойкость, жизнеспособность (за последние века он изменился, но не до такой степени, чтобы нельзя было понять написанные на нем тексты многовековой давности) — все это приводится как доказательство, что язык и говорящие на нем народы обладают длительной историей.
Слово, по Ломоносову, является существенной опорой в исторических разысканиях, но не следует забывать, что слово — все же после вещи. Обращаясь к сложному вопросу о сравнительно позднем появлении в греческих и латинских литературных источниках имени славян, он высказывает свое мнение о названиях народов, проблеме, которая является, как писал Б. Д. Греков, «камнем преткновения и для нашего поколения ученых»: «Народы от имен не начинаются, но имена народам даются. Иные от самих себя и от соседов единым называются. Иные разумеются у других под званием, самому народу необыкновенным или еще и неизвестным. Нередко новым проименованием старинное помрачается или старинное, перешед домашние пределы, за новое почитается у чужестранных» (3, 6, 178). Славяне не являются исключением из общего правила: «Посему имя славенское по вероятности много давнее у самих народов употреблялось, нежели в Грецию или Рим достигло и вошло в обычай» (там же).
По современным представлениям, у славян длительная история, в которой эпохи подъема сменялись периодами попятного движения, далеко отбрасывающими славянские народы от уже достигнутого уровня социальной организации. Задолго до Киевской Руси у приднепровских славян, наиболее близких к мировым культурным центрам, «уровень социального развития дважды достигал рубежа первобытного и классового общества, а может быть, и переходил через этот рубеж. В первый раз дальнейшее развитие было прервано саматским нашествием III века до нашей эры, а во второй — нашествием тюрок-гуннов в конце IV века нашей эры» (84, 31). Русская государственность начинает складываться в Киевской Руси VI—VII вв. н. э. В VIII — середине IX в. произошло подчинение ряда племенных союзов власти Руси, власти киевского князя, и «государство Русь уже поднялось на значительно большую высоту, чем одновременные ему отдельные союзы племен, имевшие „свои княжения“» (84, 44).
