Или это всего-навсего, всего-навсего ветер?

Нет, люди, здесь живут люди. Они здесь уже много лет. А завтра?

Старик останавливается, прижимает руки к груди.

Завтра их здесь не будет.

Рев клаксона!

За проволочной оградой у калитки – враг! У ворот – маленькая черная полицейская машина и большой черный лимузин киностудии, что в пяти километрах отсюда.

Снова рев клаксона!

Старик хватается за перекладины приставной лестницы и лезет, звук клаксона гонит его вверх, вверх. Створки распахиваются, враг врывается в ворота.

– Вот он!

Слепящие прожектора полицейской машины заливают светом города на лугу, прожектора видят мертвые кулисы Манхеттена, Чикаго, Чунцина! Свет падает на имитацию каменной громады собора Парижской богоматери, выхватывает на лестнице собора фигурку, которая карабкается все выше и выше к покатому звездно-черному пологу.

– Вот он, мистер Дуглас, на самом верху!

– Господи, до чего дело дошло… Нельзя уж и вечер провести спокойно. Непременно что-нибудь да…

– Он зажег спичку! Вызывайте пожарную команду! На самом верху собора ночной сторож, защищая рукой от ветра крохотное пламя, смотрит вниз, видит полицейских, рабочих, продюсера – рослого человека в черном костюме. Они глядят на него, а он медленно поворачивает спичку, прячет ее в ладонях и подносит к сигаре. Прикуривает, сильно втягивая щеки.

Он кричит:

– Что, мистер Дуглас приехал?

Голос отвечает:

– Зачем я понадобился?

Старик улыбается.

– Поднимайтесь сюда, только один! Если хотите, возьмите оружие! Мне надо потолковать с вами!

Голоса гулко разносятся над огромным кладбищем.

– Не ходите туда, мистер Дуглас!

– Дайте-ка ваш револьвер. Живее, я не могу здесь так долго торчать, меня ждут. Держите его под прицелом, я не собираюсь рисковать. Чего доброго, спалит все макеты. Тут на два миллиона долларов одного леса. Готово? Я пошел…

Продюсер карабкается по темным лестницам, вдоль раковины купола, к старику, который, прислонившись к гипсовой химере, спокойно курит свою сигару. Высунувшись из люка, продюсер останавливается с револьвером наготове.

– Ол райт, Смит, не шевелитесь.

Смит невозмутимо вынимает изо рта сигару.

– Вы зря меня боитесь. Я вовсе не помешанный.

– В этом я далеко не уверен.

– Мистер Дуглас, – говорит ночной сторож, – вы когда-нибудь читали про человека, который перенесся в будущее и увидел там одних сумасшедших? Но так как они все – все до единого – были помешанные, то никто из них об этом не знал. Все вели себя одинаково и считали себя нормальными. А наш герой оказался среди них единственным здоровым человеком, но он отклонялся от привычной нормы и для них был ненормальным. Так что, мистер Дуглас, помешательство – понятие относительное. Все зависит от того, кто кого в какую клетку запер.

Продюсер чертыхается про себя.

– Я сюда лез не для того, чтобы всю ночь язык чесать. Чего вы хотите?

– Я хочу говорить с Творцом, с вами, мистер Дуглас. Ведь вы все это создали. Пришли сюда в один прекрасный день, ударили оземь волшебной чековой книжкой и крикнули: "Да будет Париж!" И появился Париж: улицы, бистро, цветы, вино, букинисты… Снова вы хлопнули в ладоши: "Да будет Константинополь!" Пожалуйста, вот он! Вы тысячекратно хлопали в ладоши, и всякий раз возникало что-то новое. Теперь вы думаете, что достаточно хлопнуть еще один, последний раз – и все обратится в развалины. Нет, мистер Дуглас, это не так-то просто!

– В моих руках пятьдесят один процент акций этой студии!

– Студия… А что вас с ней связывает? Приходило ли вам когда-нибудь в голову приехать сюда поздно вечером, взобраться хотя бы на этот собор и посмотреть, какой великолепный мир вы создали? Приходило ли вам в голову, что недурно бы посидеть здесь, наверху, со мной и моими друзьями и выпить бокал амонтильядо? Пусть наше амонтильядо запахом, видом и вкусом больше похоже на кофе… а фантазия, мистер Творец, фантазия на что? Нет, вы ни разу не приезжали сюда, не поднимались на этот собор, не смотрели, не слушали, вас это не трогало. Вас постоянно ждал какой-нибудь прием, какая-нибудь вечеринка. А теперь, когда прошло столько лет, вы хотите, не спросив нас, все уничтожить. Пусть вам принадлежит пятьдесят один процент акций, но они вам не принадлежат.

– Они? – воскликнул продюсер. – Что это еще за "они"?

– Трудно, трудно подобрать слова… Это люди, которые живут тут. – Широким жестом сторож показывает на темнеющие в ночном воздухе двухмерные города. – Сколько фильмов снимали в этом краю! Сколько статистов в самых разнообразных костюмах ходили по улицам, говорили на тысячах языках, курили сигареты и пенковые трубки, даже персидский кальян. Танцовщицы танцевали. Женщины под вуалью улыбались с балконов. Солдаты печатали шаг. Дети играли. Бились рыцари в серебряных доспехах. В китайских чайных пили чай люди с чужеродным произношением. Звучал гонг. Варяжские ладьи выходили в море.

Продюсер вылезает из люка и садится на доски; пальцы, держащие револьвер, уже не так напряжены. Он глядит на старика, как любопытный щенок – сначала одним, потом другим глазом; слушает – одним, потом другим ухом, наконец в раздумье качает головой.

Ночной сторож продолжает говорить:

– А когда статисты и люди с кинокамерами, микрофонами и прочим снаряжением ушли, когда ворота закрыли и все сели в машины и уехали – все равно что-то осталось от этого множества разноплеменных людей Осталось то, чем они были или пытались быть. Чужие языки и костюмы, религия и музыка, людские драмы – все, малое и большое, осталось. Дальние дали, запахи, соленый ветер, океан. Все это здесь сегодня вечером, если хорошенько вслушаться.

Продюсер и старик, окруженные паутиной балок и стояков, слушают. Луна слепит глаза гипсовым химерам, и ветер заставляет их пасти шептать, а снизу доносятся звуки тысячи стран этого края, что вздыхает, качается, рассыпается пыль по ветру, и тысячи желтых минаретов, молочно-белых башен и зеленых бульваров, оставшихся еще не тронутыми в окружении сотен развалин, бормочут в ночи; бормочут тросы и каркасы, будто кто-то играет на огромной арфе из стали и дерева, и ветер несет звук к небесам и к двум людям, которые сидят, разделенные расстоянием, и слушают.

Продюсер усмехается, качает головой.

– Вы услышали, – говорит ночной сторож. – Ведь правда, услышали? По лицу видно. Дуглас прячет револьвер в карман.

– Стоит захотеть – и услышишь все, что угодно. Я не должен был вслушиваться. Вам бы книги писать. Вы бы переплюнули пяток моих лучших сценаристов. А теперь пошли вниз, что ли?

– Вы заговорили почти вежливо, – отвечает ночной сторож.

– А повода как будто нет. Вы испортили мне приятный вечер.

– Действительно? Неужели вам тут так скучно? Не думаю, скорее наоборот. Вы даже кое-что приобрели.

Дуглас тихо смеется.

– А вы ничуть не опасны. Просто нуждаетесь в компании. Это все от вашей работы, и оттого, что все идет к черту, и еще от одиночества. А в общем, я вас что-то не пойму.

– Уж не хотите ли вы сказать, что мне удалось заставить вас думать? – спрашивает старик.

Дуглас снисходительно фыркает.

– Поживешь с мое в Голливуде, ко всему привыкнешь. Просто я сюда не поднимался. Вид отличный, тут вы правы. Но пусть я провалюсь на этом месте, если понимаю, какого черта вы так мучаетесь из-за этого барахла. Что вам в нем?

Сторож опускается на колено и постукивает ребром одной ладони по другой, подчеркивая свои доводы.

– Слушайте. Как я только что сказал, вы явились сюда много лет назад, хлопнули в ладоши, и одним махом выросло триста городов! Потом вы добавили еще полтыщи стран и народов, самых разных верований и политических взглядов. И тут начались осложнения! Не то чтобы это можно было увидеть. Все, что происходило, происходило в пустоте и разносилось ветром. И, однако, осложнения были те же, к каким привык тот мир, за оградой, – ссоры, стычки, невидимые войны. Но в конце концов воцарился покой. Хотите знать почему?