Хорошо было глядеть на нее, ему так давно этого не хватало. И нисколько не хотелось говорить. Вот просто сидеть и видеть нежное живое лицо. Оно очень русское, черты мягкие, и нос чуть вздернутый. И странно, неожиданно глядят с этого лица темные удлиненные глаза, прямо египетские глаза.

Таня повернулась к огню. Освещенная розовым светом пламени, кожа казалась прозрачной, прозрачными были и странные длинные глаза, приподнятые к вискам. «Самое тихое, самое теплое место на свете…» — подумал Леша. Но первое слово, которое она произнесла, тотчас разрушило ощущение уюта и тишины.

— Коля Зимарев… — сказала Таня.

— Отставить Зимарева, — раздельно произнес Леша.

— Простите, Алеша. Я должна вас предупредить, это очень серьезно. Коля Зимарев говорит…

— Я не желаю слышать, что говорит Коля Зимарев.

— Но послушайте… Коля хочет вас предостеречь, вы к нему несправедливы. Из Германии пришли какие-то письма. Вам говорит что-нибудь такое имя — Валя Полунина? Коля говорит, что эта Валя…

Кровь бросилась Леше в голову.

— Зимарев не смеет произносить имя Вали Полуниной. Понятно? Валя — не его забота.

— Она ваша забота?

— Да, моя.

— Но почему же тогда… — робко сказала Таня. — Простите, Алеша, Валя это девушка, которую вы любили?

— Валя, — грубо сказал Леша, — это девушка, с которой я гулял. И перед которой я виноват. Ясно?

— Не очень. А девушка — немка? Коля говорит…

— Я уже сказал вам, я не желаю слушать, что говорит Коля. Если вы еще раз произнесете это имя…

— Я не могу не произносить этого имени. Он хочет вас предостеречь, помочь вам, а вы…

— А я ухожу.

Леша сдернул шинель с крючка и оборвал вешалку.

— Послушайте, — тихо сказала Таня и положила руку ему на плечо. Он отшвырнул эту руку и, толкнув ногой дверь, уже за порогом сказал:

— Если вы взяли на себя такую миссию предостерегать… предупреждать… и все такое прочее, предостерегите лучше Зимарева. Скажите, что если он не уймется… Вылечу из академии, сяду, наконец, но ему покажу, как впутывать Валю в свои гнусные махинации.

— Вы слышали, Александра Константиновна? — сказала, улыбаясь, Прохорова. Саша уже знала: когда Прохорова улыбается — это не к добру.

Вот и сейчас, улыбаясь своей улыбкой, вестницей чужой беды, она сказала:

— Вы слышали, Александра Константиновна? Доктора Гуревича посадили.

— Нет?! — сказала Саша.

— А вы что, знали его? Я-то знала. Ну не то чтобы очень уж близко, но все же. Он принимал ребенка у моей знакомой, тоже, между прочим, медицинский работник. Так вот, и она считает, что он — подозрительная личность, этот Гуревич. И недаром в его родильном доме столько смертных случаев…

— Замолчите! — сказал доктор Королев. — Замолчите! — Он стоял к ним спиной в своем белом халате и перебирал что-то в шкафу с медикаментами. Сейчас он обернулся и посмотрел на Прохорову с холодной ненавистью. Замолчите! — повторил он и тут же, чтобы не сказать большего, вышел в соседнюю комнату.

— Почему это я должна молчать? Какие все ученые стали! Я правду говорю. Вчера, в воскресенье, я делала маникюр, и вся парикмахерская об этом говорила. Правда — она глаза колет.

Саша молчала. Разговаривать с Прохоровой было бесполезно, как со стеной или камнем. Но ненависть, которой Саша в себе не знала, заставила ее на минуту поднять глаза, и Прохорова тотчас сказала:

— Вы что так смотрите, будто убить собрались… Замужняя женщина — нехорошо. О ваших отношениях с Королевым в больнице уже поговаривают, того и гляди до мужа дойдет. При двоих-то детях не так просто устроиться.

— Что вы сказали? — спросила Саша и крепко провела рукой по щеке.

— А вот то… Что знаю, то знаю. И подобру довожу до вашего сведения. Я такая — за спиной говорить не люблю.

Спокойно, уверенно, в своем очень чистом белом халате, она прошла мимо Саши и закрыла за собой дверь.

«Ненавижу!» — только одно слово поднималось в Сашиной душе. «Ненавижу!»

— Саша, — неловко закуривая на ветру, сказал Королев, когда они возвращались домой, — что с вами? Я не про сегодняшний день. И не о Прохоровой я сейчас. Что с вами? Я давно замечаю: неладно. Что стряслось? Дети здоровы?

— Да, спасибо.

— А как отец?

— Хорошо, спасибо. Нет, все хорошо. Впрочем, вру. У Леши серьезные неприятности в академии. Какой-то донос. Аморальное поведение, роман с немкой.

— А был роман?

— Не было.

— Да, в сложное время мы живем.

— Сложное. Я все чаще слышу это слово. А как должны себя вести мы, попавшие в это сложное время?

— Мы не в первый раз об этом говорим, Саша. Подлецов на свете много. Но самое легкое и самое страшное, что мы можем сделать, это сказать: «Все равно тут ничем не поможешь». Я считаю: ничто не проходит без следа. Ни доброе, ни дурное. И, как любила повторять Софья Ковалевская: «Говори, что знаешь, делай, что должно, а там будь что будет». Вот так…

— Все это верно. Но абстрактно. А как быть Леше? Как нам поступить с Прохоровой?

— Прохорову надо давить.

— Похоже, не мы ее, она нас раздавит… «Говори, что знаешь, делай, что должно…» А что должно? Эти слова для нас бессмысленны.

Он помолчал, продолжая курить и, казалось, думая о своем.

— Вот что, Саша, о таких вещах не говорят, не уславливаются, но вдруг… если что… При любых обстоятельствах — приходите, поговорим. Я старше…

— Мы ровесники.

— Я на год старше, — он улыбнулся, — следовательно, умнее. Может, сумею помочь.

И Саша, ответив на улыбку, снова сказала:

— Спасибо.

Они простились у метро. Спускаясь по эскалатору, не видя, она глядела на поднимавшихся ей навстречу людей. Домой, домой! Она старалась не думать о том, о чем спрашивал ее Королев, она поскорее хотела быть дома, увидеть Митю, детей.

Мити еще не было, и странно, что она надеялась его застать. Только четыре часа, он вернется не раньше семи. Она хотела было перебрать бумаги в ящике письменного стола, но из этого ничего не вышло: старые письма, счета с телефонной станции, завалявшийся рецепт — его искали, а он вот где. Саша задвинула ящик и стала поливать цветы. И надолго застыла с лейкой в руках…

— Мама, — сказала Катя, — а у нас в школе сегодня…

— У тебя дырка на чулке, заштопай. Нет, нет, не потом, а сейчас же.

— Мама, что с тобой? — спросила Катя.

— Ничего, — ответила Саша.

— Зачем ты сердито отвечаешь?

До чего же трудно жить среди чутких людей. Другой раз и сам не все понимаешь, или не хочешь понять, или хочешь заслониться от боли, которая всплывает откуда-то со дна души, — а тут другие глаза видят тебя насквозь, все примечают — и как взглянула, и как закусила губы, — ну их совсем, этих чутких людей!

Раздался телефонный звонок — наверно, Митя! Саша кинулась к телефону хоть голос услышать! Но голос был другой, женский, уже хорошо знакомый:

— Можно Дмитрия Александровича?

— Его нет. Что ему передать?

Голос как будто задумался. Саша слышала в трубке чужое дыхание.

— Да нет, пожалуй, я еще позвоню, — сказал голос очень спокойно, очень задумчиво.

Саша ушла в свою комнату, закрыла дверь, легла на диван и спрятала лицо в подушку. Все вокруг звенело. Крепко зажмурившись, она думала о том, что все вокруг похоже на скверный сон. А что же? Что? Да вот это. Дыхание в трубке… И Прохорова.

— Мама, — услышала она Катин голос, — можно, я к тебе? — И, не дождавшись слова «можно», она забралась на диван и задышала рядом. — Вот что я решила, — сказала она. — Всех, кого я не люблю, я буду писать с маленькой буквы. Ведь ты же знаешь, если имя или, например, фамилия, — так это надо писать с большой буквы. Из уважения. А вот, например, твоя Прохорова плохая. Я буду писать ее с маленькой буквы. Иначе — вранье. Правильно я говорю?

— Ты всегда говоришь правильно, — сказала Саша, чувствуя на своей щеке Катину горячую ладонь и будто возвращаясь из дурного сна.

Растопырив пальцы, Катя гладила Сашино лицо и болтала без умолку.