И только услышав родной голос, человек успокаивается, приходит в себя. Садится рядом с матерью, положив ей голову на плечо, говорит тихо:

    — Прости, мамулька, опять афганская хренатень достала. Как будто снова в Кандагаре побывал. Там такое видел, до смерти не смогу позабыть. Особо Ваньку! Самый лучший братан был! И его убили. Он вздремнул в дозоре. Весь день шел бой. Духи подкрались сзади, совсем неслышно, и перерезали горло, как барану Ваня даже крикнуть не успел, не смог. Хорошо, что второй дозор поднял всех по тревоге,— вздрагивает Колька, покрывшись холодным потом.

   —  Коленька, все прошло. Забудь войну, ты дома, у себя, здесь тебя никто не тронет. Ты не мог погибнуть, потому что я очень люблю тебя! Я ждала из армии, даже не зная об Афгане. И все ж нашла...

   Евдокия и через годы помнила, как увидела Кольку в госпитале. Ей несколько раз говорили, что он погиб, подорвавшись на фугасе. Называли день и место смерти. Но Евдокия не верила. Она забыла о себе. И снова искала своего Кольку. Когда в госпитале, поискав по списку, ей сказали, что сын жив и находится здесь на лечении, Евдокия от радости заплакала навзрыд. Сколько времени она искала сына, прошел почти год. Когда ее пустили в палату, она не узнала, прошла мимо койки сына. И только тихий голос нагнал:

   —  Мамка! Мамулька! Я вот он...

  Евдокия оглянулась, увидела большие глаза. По ним и узнала сына... Его она увезла из госпиталя на следующий день. Никому его не доверила. Сама, на руках принесла домой. Ночами не спала и все ж вылечила, подняла на ноги. Чего ей это стоило, как досталось это выздоровленье, знала только она.

   Прошли два года, прежде чем сын заново ожил, снова научился ходить, есть, сидеть самостоятельно за столом и даже общаться с нею. От соседей и друзей быстро уставал. Не любил отвечать на их вопросы, и мать запретила всем напоминать сыну об Афгане.

   Но жизнь брала свое. И когда Евдокия уходила на работу, Колька стал появляться на балконе, потом опускался во двор. Там он начал быстрее двигаться, ожил, и Евдокия радовалась, что сын хорошо пошел на поправку.

  —   Дусь! А твой Коля с моим сыном сегодня так напились! Я еле твоего домой отперла. Мой засранец и теперь под столом спит. Сил нету на койку его поднять. А твой, считай, сам до койки добрался,— встретила Петровну дворничиха дома.

   Женщина заспешила наверх. Она как никто другой знала, что сыну нельзя пить. Но Колька выходил из-под контроля все чаще.

  —   Семью ему надо! Ведь мужчина он. Не держи взаперти. Ить сдвинется ненароком. Пусть он прыть собьет на девках. Чего его под свой каблук загнала? Задохнется там Колька, развяжи ему руки, дай волю. Ведь вылечился человек! Сама видишь! — убеждала Евдокию подруга-соседка.

   —  Внешне он здоров, а нервы ни к черту. Любой срыв погубит.

   —  Его конь не собьет. Глянь, какой стал, морда шире, чем у паровоза, щеки из-за спины видать. Такого жеребца нельзя на цепи держать, едино сорвется. Колька давно не пацан. И только девки нужны ему нынче! Поверь, природа его требует свое! — убеждали бабу.

   —  Заразу зацепит...

  —   Не безмозглый, а и ты объясни.

  —   Рано ему жениться. Молодой еще!

  —   Дуська! Ты в его годы матерью была!

   —  Мы раньше взрослели. А Коле какая попадет? Вдруг стерва или шалава какая-нибудь, где гарантия?

   —  Ну не сможет один жить. Все равно когда-то заведет семью.

  —   Пока я жива, пусть бы не спешил с семьей! Будет ли в ней счастлив? — причитала Евдокия и сетовала:

   —  И не знаю как лучше. Один не сможет, с друзьями сопьется, баба всякая может подвернуться. Как лучше быть, ума не приложу.

   Пока Евдокия думала, Колька попал в неприятность с дракой. Петровна снова ночи не спала. А когда отправила сына в деревню, успокоилась:

   —  Там бабка возьмет его в оборот, завалит работой по уши. Только успевай поворачиваться. У нее хозяйство хорошее и огород большой. Как с утра впряжет, так только ночью из упряжки ее вывалится. Бабка никого никогда жалеть не умела. Потому мы все разбежались из деревни. Всем до горла хватило. У нее про гулянки и отдых не вспомнишь. Она и сама отдыхать не умела никогда. Глядишь, и сына в руки возьмет! — надеялась Евдокия.

   —  Ох, подружка моя, Петровна! Задумка у тебя хорошая! Да не припоздала ли ты с нею? Коня с жеребенка учат. А твой в стойле перестоял. Не приучить его к деревне, не повернуть сердцем. Чую, сбегит он от ней вскорости. Другой человек твой сын, к легкой жизни привык. А потому, возле него всегда в руке крепко кнут держать надо. Не обижайся, сама знаешь, я правду тебе сказала! — вздохнула соседка.

  —   Ох, Настя, был бы жив мой Андрей Ильич! Сумел бы он взять сына в руки!

   —  Лучше всех возьмет его в руки баба! Помяни мое слово! Ночная кукушка всех перекукует. Вспомни, каким был Борька, друг твоего сына! Обоссаный валялся во дворе. Смотреть на него было гадко. Думали все, что он так и загнется где-нибудь на улице. У него морда свекольного цвета была. Даже менты в «обезьянник» не забирали, думали, что он вот-вот откинется. А гляди-ка ты! Нашлась на его долю баба! Отмыла, отчистила, глянула, решила, что может на что-то сгодится, взяла Борьку в руки, и посмотри теперь на мужика, человеком стал! Даже машину купил, сам водит и пить бросил вовсе! Да что там судачить? Во двор к мужикам не выходит, делом занят, а все жена! Хотя с виду ничего особого в ней нет, как серая мышка. Но сумела Борьку в руки взять. И он слушается ее больше матери. И дома с бабой не брешутся. Все у них тихо. Сам человек доволен, что по-людски живет. Глядишь, и твой образумится. Не безмозглый же он вконец. В Афгане многих контузило. А спились только слабые. Человеку важно, чтоб он сам захотел вылезти из болота!

   —  Ну что ты меня воспитываешь, или я пью, или Кольку к выпивке приучала. Сама знаешь, в нашей семье никто не выпивал. А Колю Афган сломал. Когда начинаю с ним говорить о вреде спиртного, он в ответ, мол, сколько той жизни осталось? Может, завтра накроюсь. Хоть напоследок не пили. Бывает, часами сидит молча, неподвижно, как памятник. Уставится в одну точку не моргая, даже страшно, как каменный. Подойду, он не слышит, только когда за плечо начинаю теребить. Жуть берет, на него глядя, что натворила с человеком война! От прежнего Кольки ничего не оставила,— лила слезы Евдокия.

  —   У нашей сотрудницы там мужик погиб. Двоих детей теперь одна растит. Легко ли ей? Никто не помогает бабе! Жалко ее,— вздохнула Настя.

   —  Всех не пережалеешь, сердца не хватит. На земле слез и горя всегда больше, чем тепла. Вот и живут люди в слезах. Куда ни глянь, у всех беда об руку стоит. А мой Коля еще неплохой, меня слушается,— похвалилась Петровна и добавила:

   —  А если приведет бабу, куда денусь, приму, как и все другие!

   ...Но... Когда увидела Катьку, Евдокии стало не по себе. Девка сразу не пришлась по душе. Угловатая, корявая, будто из коряги топором вырублена. Лицо серое, улыбка вымученная, губы узкие, поджатые.

  —   И где такую откопал? Будто в комиссионке купил по сходной цене это чучело,— подумала Петровна и никак не хотела приглашать Катьку

в дом.

   Оглядев бабу со спины, и вовсе расстроилась. Приметила плоскую задницу, кривые ноги и длинные, чуть ни до колен руки.

   Евдокия плюнула вслед, сказав свое:

   —  Мартышка! Ни дать, ни взять страшило. Кого родит это чмо в перьях?

   Евдокия заставляла себя приглядеться к невестке, найти в ней что-то хорошее. Может, она душевная, умная, добрая? Но едва Катька открыла рот, Петровна выскочила на балкон и долго приходила там в себя...

   Катька показалась Евдокии тупой и безобразной. Таких, как эта невестка, она не видела и в самых глухих, заброшенных и забытых деревнях.

   —  Как же тебя угораздило жениться на ней? Или других девок не было? Это пугало никому не покажешь. Само уродство. Наши бабки, что во дворе на скамейках сидят, просто красавицы в сравненьи с твоею. Как жить станете? С нею на улице не покажешься. А уж рядом идти — срам сплошной.