«Этот ребенок — само очарование, миссис Эймз!»

«Какая красивая девушка!»

«Прелестнейшая женщина!» Аморет Эймз… Она глубоко вздохнула и улыбнулась. Как хорошо, как приятно быть такой красавицей! Никто и никогда не говорил ей, как она красива, ибо внешность Аморет была столь совершенной, что, по-видимому, окружающие считали ее естественной частью мировой гармонии.

Аморет была одета в черное шифоновое платье, поверх которого покоилась черная кружевная накидка. Сейчас, сидя у туалетного столика, она медленно, с нескрываемым удовольствием расчесывала волосы, наслаждаясь легким шорохом, издаваемым гребешком, когда им проводили по голове.

Туалет совершался в спальне с огромной двухспальной кроватью, еще не убранной. В комнате было свежо и светло от золотых лучей солнца, проникавших в распахнутое окно. Казалось, вся спальня искрится. Этот эффект не в последнюю очередь создавался благодаря тщательно продуманному интерьеру и способности Аморет создавать вокруг себя особую обстановку. Хотя ей не часто приходилось оказываться в неподходящем, с ее точки зрения, месте; если это все же случайно происходило, она старалась как можно скорее удалиться туда, где окружение более гармонично соответствовало бы ее внутренней природе и необыкновенной внешности. Всю сознательную жизнь Аморет люди рядом с ней словно сговаривались за ее спиной следить за тем, чтобы в любом месте она не испытывала дискомфорта. Вот и эта спальня, так любимая матерью, была обставлена для дочери с помощью самого известного художника-дизайнера.

Стены были обклеены черными обоями в розовую и кремовую клеточку с цветочками. На окнах висели светлые занавески в горошек, которые игриво развевались под легким ветерком. Стулья обиты ярко-розовым стеганым ситцем, в углу красовался шезлонг из блестящего черного атласа. Комната сверкала серебром и хрусталем, а на небольшом изящном столике стояло несколько ваз с красными розами и белой бувардией[2]. Хозяйка спальни считала ее самой красивой на свете.

Вот она отложила гребень и грациозной, воздушной походкой направилась к окну. Ее апартаменты находились так высоко, что Нью-Йорк, нежившийся в туманной дымке утра, казался заколдованным. Родители Аморет предлагали приобрести в подарок отдельный домик, но ей не хотелось жить слишком близко к улице с ее движением и шумом.

Позади раздался какой-то шум. Она повернулась и, слегка удивившись, увидела мужа, выходящего из туалетной комнаты, тщательно выбритого, одетого в строгий темно-синий костюм. Ну конечно! Странно, Аморет совершенно забыла, что муж все еще дома, однако, не переставая удивляться этому, радостно устремилась к нему. Он заключил ее в объятия и, ласково поглаживая по волосам, поцеловал в щеку. Так они стояли некоторое время, пока наконец Аморет не высвободилась мягко из его рук, чуть отступив назад и посмотрев на мужа с улыбкой.

— Мне так не хочется уходить, — проговорил он. — Я обязательно позвоню тебе, как только буду у себя в офисе.

— Не забудь, — попросила она. — Позвони мне сразу. А я останусь здесь и буду думать о тебе. О Дональд… ну почему медовый месяц всегда кончается? Мы были так счастливы и так беззаботны…

Аморет и Дональд Пейдж Дженнинз поженились совсем недавно. Все без исключения считали, что их свадьба была на диво роскошной и красивой. Потом молодожены отправились в Европу, чтобы там провести медовый месяц. Прошлой ночью они вернулись домой, и вот наступило время самой обыденной, реальной жизни.

Дональд, красивый брюнет, был намного выше Аморет. Происходил он из очень богатой семьи, а было ему двадцать шесть лет — на шесть лет больше, чем жене, и его ожидала превосходная карьера в юридической фирме отца. А в недалеком будущем Дональд мог стать сенатором, судьей, не исключено, известным политическим деятелем. Они стояли на пороге восхитительной жизни, эти двое молодых людей, самых счастливых на белом свете. Их друзья и знакомые, а также многие другие, даже не будучи знакомы с ними, а лишь видя их фотографии или читая о них в газетах, желали им одного — осуществления всех желаний. Люди не завидовали Аморет. Прежде всего, у нее было все, о чем можно только мечтать, и она воспринимала это как само собой разумеющееся, причем настолько естественно, что и остальные считали так же. Аморет ни на секунду не сомневалась в своем законном праве на то, чем обладала, и тем самым не позволяла сомневаться в этом другим. Словно все было даровано ей правом свыше.

К тому же не стоило забывать о ее обаянии. Выражение подвижного лица, звуки голоса, походка, постоянная аура радости, присущая только ребенку, — все это еще сильнее подчеркивало ее красоту и давало преимущества, которые не только не раздражали окружающих, но и приветствовались ими.

…Дональд снова прижал ее к себе и начал лихорадочно целовать, но уже без прежней страсти, ибо его не покидало ощущение, что неконтролируемая страсть может превратиться в ураган, который унесет их далеко отсюда. Почему-то он считал, что Аморет еще слишком хрупка для такого чувства, по крайней мере сейчас. Во всяком случае, то чувство, которое она вызывала у него, скорее можно было бы назвать любовью в смеси со стремлением защитить, нежели сладострастием или похотью. Ведь обычная похоть была приложима к Аморет не больше, чем дешевые наряды, тяжелая работа или ветхая мебель.

— Мне пора, — наконец весьма неохотно проговорил Дональд. — О Аморет, если бы ты только знала, до чего мне не хочется уходить! Даже на час…

— Возьми меня с собой, — предложила она.

— Не могу… О! — воскликнул он и рассмеялся. — Все ясно… А могу я захватить с собой хотя бы частицу тебя?

С нежной улыбкой она приложила руку к левой груди, а затем протянула к нему, как будто преподносила свое сердце. Он извлек из кармана белоснежный платок, бережно завернул в него воображаемый дар, положил платок обратно в карман и молча вышел. Она проследовала за ним до двери и послала воздушный поцелуй в вестибюль. Потом закрыла за мужем дверь.

Аморет медленно возвратилась к прозрачному столику, на который служанка поставила завтрак. Налила немного кофе в тоненькую чашечку китайского фарфора и стала пить его маленькими глоточками. Это занятие не мешало ей осматривать комнату из-под пушистых ресниц.

«Нужно обязательно позвонить маме, — размеренно текли ее мысли. — И обязательно прямо сейчас. Она ведь очень ждет моего звонка. Но если я позвоню сию минуту, она тотчас же придет. (Миссис и мистер Эймз жили всего в пяти кварталах от дочери.) А мне хотелось бы сначала повидаться с ним».

Аморет допила кофе и подошла к стенному шкафу. Открыв его, увидела длинный ряд платьев, рубашек, костюмов и курток, аккуратно упакованных в специальные целлофановые мешки. У нее было множество платьев, перчаток, шляпок и костюмчиков; на специальных полочках стояло бесчисленное количество изящных туфелек. Иногда ей казалось, что ни у кого в мире нет такого разнообразия всевозможных нарядов. Она знала, что, достаточно ей на что-нибудь глянуть, (а у нее было безошибочное чутье на все красивое), как каждая представшая ее взору вещь начинала открывать невиданные тонкие грани своей красоты. Стоило ей дотронуться до чего-либо — и тут же этот предмет словно приобретал какое-нибудь из незаурядных качеств самой Аморет. Она постоянно дарила что-нибудь из своих вещей, однако, казалось, их становилось все больше и больше, и не важно, где Аморет жила, — в стенных шкафах постоянно возникали проблемы со свободным пространством. Мама вообразила, что все проблемы разрешатся, как только дочка переедет в эти апартаменты, и с грустью смотрела на огромное множество так и не распакованных вещей, привезенных Аморет из Европы.

Несколько минут ушло на размышление о том, какой из нарядов надеть на первое свидание с ним после стольких месяцев разлуки.

Разумеется, это будет зависеть от того, где состоится их встреча. Наверное, лучше всего встретиться в парке. Она с наслаждением представила, как он идет к ней на свидание… Вот с восторгом замечает ее… Может, ей удастся прийти первой… с пакетиком воздушной кукурузы в одной руке и с Мио на поводке — в другой. Почему бы не понаблюдать за резвящимися тюленями?.. Чем больше Аморет думала о свидании, тем сильнее ей хотелось, чтобы все прошло именно так, открыто, без всякой таинственности, как принято у большинства людей, не связанных условностями.