— Думаю, что смогу.

И.Д.К. мысленной командой направил свое тело вверх, Йосеф последовал за ним без лишних вопросов, а почему вдруг рядом оказался еще и Ричард, выяснилось лишь впоследствии, когда они вернулись, и Ричард рассказал о том, что следил за происходившим с момента исчезновения Мусы.

Они стояли на вершине высокой горы. Склон был крут, собственно, скорее даже отвесен, а с одной из сторон срезан будто острым ножом, и поверхность камня (если это был камень, а не иной материал, которому, как и горе, еще не придумали названия) зеркально отражала подступавшие к склону долины. И.Д.К. стоял, придавленный собственными плечами, будто коромыслами весов, на которых покоились в неустойчивом равновесии две огромные, в несколько пудов, гири.

Зрение было скорее ассоциативным, чем физическим, ибо видел И.Д.К. не страну, окружавшую гору, но время, скользившее вниз, склон лет, веков и тысячелетий.

Мир, в котором они находились, существовал не «где», но лишь «когда» и охватывал это трехмерное «когда» с точки начала времен, уходя в будущее до другой, столь же бесконечно далекой точки, когда время закончится, исчерпав себя.

— Гора времени, — определил Йосеф.

— На все три стороны? — усомнился Ричард, но И.Д.К. уже сориентировался.

— Йосеф прав, — сказал он, — мир трехмерного времени, где пространство является лишь четвертым измерением, ощущаемым как процесс, и не более того. Так должно быть, к примеру, в эргосферах черных дыр.

— Ты полагаешь, что мы оказались…

— Порассуждаете потом, — сказал Йосеф. — Мир растекается, ищите Мусу, иначе зачем мы здесь?

Мир действительно растекался — во всяком случае, такое впечатление возникало, если смотреть на горизонт, который в этом мире представал не привычной окружностью, окаймляющей видимую землю, но двумя точками — впереди и сзади, — испускавшими и вбиравшими в себя все времена от их бесконечно далекого начала до не менее бесконечного в отдалении конца. Время вываливалось из точки и впадало в нее же, отстоявшую от самой себя на расстояние поворота головы. Расстояние измерялось годами, и И.Д.К. отмерил на глазок несколько столетий — примерно, конечно, он не видел пока ориентиров и мог ошибиться. На пределе зрения проявились картины средневековой Европы — возможно, это был Париж, возможно, иная европейская столица: город был большим, только это и мог сказать И.Д.К., описывая увиденное. В глазах зарябило от напряжения, И.Д.К. прикрыл веки и тогда понял, что видел вовсе не земной город — да, время, но не место…

И.Д.К. бросил взгляд вокруг, стараясь сориентироваться более точно. Если он видел перед собой временной срез всей Вселенной, найти здесь Землю, и уж тем более — Мусу, было задачей поистине безнадежной.

И.Д.К. пронесся по двадцатому веку будто комета Галлея, единым взглядом охватив события не только земной истории, но и всего, что происходило на этом срезе трехмерного времени во всей Вселенной.

Не обратив внимания на десятки взрывов в галактических ядрах, осветивших всепроникающими квантами времени события, происходившие на Земле, И.Д.К. опустился по горному склону и, будто сквозь гряду облаков, проник к век девятнадцатый — Мусы здесь не было, путь лежал глубже, а в семнадцатом веке Мусы и быть не могло, И.Д.К. не сразу понял — почему именно. Он успел пронестись, будто на санках по снежной целине, сквозь три века, и лишь тогда до него дошла простая, по сути, аксиома: в трехмерном времени существуют свои запреты, и путешественник не волен останавливаться, когда пожелает.

Вязкая точка горизонта даже не приблизилась, а вершина горы отдалилась чуть ли не в бесконечность, и И.Д.К. с ужасом подумал, что, когда нужно будет возвращаться, он может и не найти того времени, откуда стартовал.

Ужас, впрочем, был мгновенным, И.Д.К. отделился от него, и перед глазами возникло лицо Мусы.

Седьмой век. Где?

И.Д.К. упал в чьи-то объятия, ослепительный дневной свет заставил его зажмуриться, и голос Йосефа сказал:

— Хорошо, что ты сумел затормозить. У Ричарда это не получилось, и он провалился во времена фараонов. Подождем?

Открыв глаза, И.Д.К. обнаружил, что стоит, погрузившись по щиколотку в горячий песок пустыни. Солнце было привычным, а фигура Ильи Давидовича Кремера вполне материальной. Мессия был обнажен по пояс и бос, но кипа плотно сидела на макушке, а черные брюки, хотя и выглядели нелепо, окаймленные золотом песка, представлялись непременным атрибутом странника во времени. Голосом Йосефа Дари Мессия повторил:

— Подождем?

Ждать им пришлось недолго.

Истинная история происхождения Ислама была предметом научных дискуссий на Израиле-3 лет сто назад, а сейчас каноны определились и не вызывают сомнений. Но, канонизировав известное, современная историография не нашла ни единой возможности связать явление Мусы Шарафи в Мекке середины VII века христианского летоисчисления с историей Исхода. По мнению Ицхака Садэ (Институт религий, Израиль-2), история курайшитов принципиально независима, поскольку в те времена Код не мог быть прочитан даже на мутационном уровне. Во временные пластовые сдвиги Садэ не верит, поскольку, видите ли, современная физика не дает им адэкватно-непротиворечивого описания.

Можно подумать, что процесс Творения современная физика описывает на удовлетворительном уровне.

Код предстояло распространить среди всех людей на планете, и кто ж это мог сделать, кроме евреев, чьи гены изначально содержали необходимую генетическую информацию? Евреи, потомки которых — из колена Исмаила — стали прародителями арабской нации. Ислам рассеял Код по планете не хуже, чем иудаизм. Есть еще и христианство, но о нем — потом.

Пребывание Мусы Шарафи в реальном прошлом документировано (см. подборку материалов в хранилище Института физических измерений на Израиле-7), неясны были лишь интерпретации. Надеюсь, что читатель, не скованный догмами ортодоксальной историографии, догадался о том, что произошло четырнадцать лет спустя после явления Мусы Шарафи в храм Каабы, в августе 670 года, когда Муса-Абдаллах, сын Абд аль-Муталлиба, муж Амины, возвращался в Мекку из поездки в город Дамаск.

И.Д.К. с Йосефом выловили караван в пустыне, а Ричард, находясь на грани измерений и готовый поспешить на помощь, фиксировал подробности этой первой операции, связанной с проникновением в реальное физическое время.

И явились они пред взором Абдаллаха, и тот простерся ниц, не зная — радоваться спасению или печалиться расставанию.

— Я хочу увидеть своего сына, — закричал он. — Моя Амина должна родить со дня на день!

— Почему ты думаешь, что у тебя родится сын? — спросил Йосеф.

— Я люблю Амину, — помолчав, ответил по-арабски Муса Шарафи, Абдаллах, сын Абд Аль-Муталлиба, — я люблю ее как цветок в пустыне ранней весной, а любовь всегда рождает мальчиков. Мы хотели сына, как могло быть иначе?

— Как… как ты собираешься назвать сына? — спросил Йосеф и замер в ожидании ответа.

— Мухаммад, — сказал Абдаллах. — Я хотел сам воспитать его. Я хотел внушить ему, что Бог един. Я хотел, чтобы курайшиты поняли, в чем истина мира, чтобы они перестали поклоняться идолам, как сделали это вы, евреи. И разве не того же требует Код? А ты… вы…

Абдаллах сжал кулаки и встал, но злость, вспыхнувшая в его глазах, сменилась мгновенной тоской — он вспомнил любимую свою Амину, оставшуюся вдовой, и отца своего с матерью, и братьев с сестрами, и Мекку вспомнил он, город юности с шумным базаром и храмом Каабы, и перевел взгляд на пологий холм, неподалеку от главного лагеря, на серо-голубое небо Саграбала, на лица людей, которых он любил уже многие века, но когда-то и ненавидел тоже, и хотел погубить, и ощущение это на мгновение вернулось, взорвалось яростью и рассеялось в воздухе, как рассеивается до полной неразличимости даже непредставимая мощь ядерной ударной волны.

Он хотел домой.

— Что ж, — сказал Йосеф, обращаясь скорее к самому себе, чем к Мусе,