Достал из-за пазухи кожаную фляжку, выдернул затычку, протянул. Инги припал к горлышку посинелыми губами. Напиток был пряный, вязкий и сладкий, от него пробежала по телу тёплая дрожь, перестали стучать зубы. Сразу будто поднялся изнутри, из крови, туман, отяжелели веки.

– Ничего, ничего, – подбодрил дядька, – вот сейчас выедем, а тут и наши ждут.

Он пронзительно, взахлест свистнул. С криком шарахнулась с сосны ворона, сыпанула снегом с веток. И тотчас же послышался ответный свист. Инги схватился за меч.

– Сиди! – рявкнул Хрольф. – Свои это, говорю! Что, думаешь, я свою кровь продам?! Это Хельги, и Олав с Ториром, и мои свойственники. И твоя родня, кстати. Очень вовремя.

Всадники приблизились. Инги вздохнул, выпустил рукоять. Да, свои. Только с ними ещё пара непонятных, коренастых и белобрысых.

– Не пугайся, Икогал это с Иголаем, свойственники твои, – буркнул дядька. – Они тебе надёжней меня будут, так что не гляди на них таким волком.

Коренастые посмотрели на Инги, переглянулись, улыбаясь. Красная, обветренная кожа, щёки как наливные яблоки, волосы совсем бесцветные и жидкие, ровно курячье перо, глаза блёкло-голубые. А лица странные: вроде обычные, неброские, но чужие. На торжище такого увидишь – может, и мимо пройдёшь, а потом подумается: с каких земель его сюда занесло?

Ехали долго, пробирались через лес. Инги уж и места перестал узнавать – так далеко и не ходил от города. Сначала дядька вёз Инги на своём коне, а после пересадил на смирного поклажного мерина. А Икогал с Иголаем всю дорогу ехали рядом. Хрольф в голову отряда отправился, а коренастые спереди и сзади, как привязанные, – то ли уважение оказывали, то ли следили, чтоб не свалился, заснувши.

Наконец приехали в странную деревеньку в самой чаще. Место глуше некуда, деревья точно холмы громадные, кряжистые, заскорузлые. Дорогой всё больше сосны да ели, а тут, глядишь, дубы – непомерные, разлапистые, морщинистые. Под такими кажешься карлой, недоростышем, которому только в норках и прятаться. Перед глазами снова встали давешние лица из морозной мглы – древние, нечеловеческие и всё же близкие.

Вокруг огромного дуба торчали потемнелые, укрытые высокими снежными шапками столбы с высеченными лицами – страшными, грубыми, то искажёнными дикой яростью, то презрительно-глумливыми.

– Что уставился? Небось про должок им вспомнил? – опять усмехнулся дядька. – Должок отдавать надо. Затем и приехали.

– Я… – Инги вздрогнул, – я не услышал, как вы подъехали… А как отдавать и зачем?

– Ну, дурачок! Старые это боги. Наши боги. Здесь их по-разному называют, ну так что с того? Вон тот, видишь, бородатый – это Тор. А вон с пузом – Фрейя. К ней баб беременных водят, лёгкого разрешения просить. Только самого одноглазого нет тут. Но если к дубу присмотреться… как раз отсюда надо смотреть, вон он. Глянь-ка!

Инги присмотрелся – и точно, складки коры огромного дуба сливались в чудовищное старческое лицо, перекошенное, лютое.

– Говорят, дуб этот уже был старым, когда первые люди сюда пришли. И что Одноглазый сам полил его кровью и семенем, и потому теперь сюда каждый год водят рабов – и мужчин, и девок. Кровь и семя. Там под снегом – везде кости. Свежие, за последние пару лет. Старых нету – дуб всё ест. У него по весне красный сок в листьях. Ну, ну, не пугайся! Тебе не его благодарить, а Рыжебородого. Тот попроще. Он к нашему брату лицом. А Одноглазый… тьфу. – Дядька сплюнул. – Ладно, поехали. Тут нас приветят. Как расскажем, что ты в церкви учинил, то-то веселья будет. Давай за мной, познакомлю со здешним милым народцем.

Ночью, когда Инги уже познакомился с местными – разомлевшими от браги и мяса, блюющими прямо под лавки длинного, провонявшего тухлятиной дома, где балки нависали над головой так низко, что и встать боязно, – тогда выбрался наружу, ступая меж храпящими пьяными, и пошёл к дубу. Ветер разодрал облака, и над головой висело чёрное, обрюзгшее небо, утыканное гвоздями звёзд. Полная луна светила жёлто-багровым, будто налитый кровью глаз – одинокий, тяжело ворочающийся в натруженной глазнице.

Когда зашёл за столбы с личинами, под ногами захрустело. Но Инги, не обращая внимания, подошёл к самому дубу, стал в шаге и сказал серой морщинистой коре:

– Всеотец, я пришёл благодарить тебя. Я нужен тебе – и клянусь быть верным тебе, пока я нужен. Вот тебе моё приношение!

Выдернул из-за голенища нож, полоснул по ладони. Приложил раненую руку к стволу, и кровь, сбегая струёй, тотчас исчезала среди трещин и извивов древней коры – дуб жадно пил, стараясь не упустить ни капли. Затем вдалеке завыл волк – одиноко, тоскливо. Его жалобу подхватил другой, за ним третий – и вся ночь заполнилась дикой песней голода.

Проснулся Инги от вони. К обычной здешней вони он уже привык – к застоялой затхлости, запаху гнилого мяса и крови, горелого жира, – но теперь в ноздри ударила едкая, тошная вонь вспоротых кишок, вонь кала и желчи.

Вскочил с лавки, моргая и озираясь, и увидел: на столе, за которым пировали вчера, лежит голый, сизый мертвец, и над ним, мерно двигая широким ножом, склонился косматый, в шкуры одетый старик. Инги вскочил, кинулся наружу. Споткнулся – под ногами глухо заворчали, – ткнулся с маху в дверь, вывалился из дому, хватая ртом воздух. И за дверью дрожа выметал из схваченного судорогой желудка вчерашнюю еду. Постоял, стараясь отдышаться. Набрал снегу в рот – смыть вкус блевотины.

Гнусное место. Теперь, под ярким утренним солнцем, низкие, вросшие в землю халупы казались попросту комками грязи, муравьиными кучами рядом с огромным дубом. И обитатели этих куч, измазанные прогорклым салом, были попросту паразитами, сосущими силу исполинского, могучего существа, раскинувшего ветви над ними. Инги пообещал себе: если судьба приведёт его сюда сильным, он очистит это место, освободит от наносной людской грязи. Тут жила сила старых богов – и не к чему было осквернять её человечьей блевотиной.

Хватало тут и крови богов. Золото блестело повсюду – и на притолоках, и на полках перед грубо высеченными харями, и на руках здешних обитателей. Каждый из них, не по-человечьи косматых, укутанных в смердящие шкуры, таскал на себе обручья и кольца, которых не постыдился бы и ярл. И откуда только набралось их, лютых дикарей? Десятка два, не меньше. Но были и вполне обычные поселяне, сермяжные, но в добротных сапогах, причёсанные. Везли в мешках и кадках зерно, тюками вяленое мясо и рыбу, гнали скотину. Наверняка к большому празднику. А праздник у них удался. Ох и перепились же вчера! Никогда такого скотства не видел, и не видеть бы больше. Чтоб с бабами срамное прямо при всех… и те заголились бесстыдно, чуть внутри всё не видно… Уф-ф-ф! Инги плеснул снегом в лицо, растёр. Хорошо – как иголками по щекам. Побрёл по снегу к дубу – место хотел найти, где вчера кровь свою оставил. Раз обошёл вокруг, другой, но так и не нашёл ни единой отметины. У дуба его дядька и застал. И заорал на весь лес:

– Эй, паря, пошто колобродишь? Нельзя там ходить. Сюда ползи, окаянец!

Когда Инги подошёл нехотя, Хрольф буркнул зло:

– Ты что, совсем с ума рехнулся? Хочешь, чтоб и тебе кишки вырезали да на сук намотали?

– Я благодарил, – ответил Инги.

– Кого? Одноглазого? Самочинно? Нет ума, и не было… Тебе бы посмотреть, что с одним зазнайкой вроде тебя тут было полгода тому. Вот наука была бы… Ладно, скоро своим умом жить будешь. Посмотрим, долго ли. Икогал с Иголаем согласились тебя приветить в своих лесах. Посидишь, пока шум не уляжется, да и мне подсобишь, рухлядь-то собирать. Я с тобой кое-какой товарец отправлю. Да смотри только, не задирайся без нужды. Народ там особый.

Отправились в путь после полудня. Икогал с Иголаем суетились, переглядывались испуганно – будто каждый миг ожидали появления недругов. Торопливо притягивали ремнями тюки к саням, костерили коней на своем непонятном языке. То и дело поглядывали на Инги, качали головами.