Но очарование, исходившее от  Акты,  коснулось  даже  его,  он  начинал понимать ее нрав. Он решил до конца довериться этой женщине и, вместо того чтобы донимать ее бессмысленными намеками на применение  силы,  откровенно поведать ей угнетающую его тяжелую заботу.

   Осторожно, чтобы не задеть  ее  или  память  покойного  императора,  он разъяснил  ей,  что  политика  Нерона  была  великолепна,  но   неразумна. Стремиться включить запутанный, капризный Восток в  стройную,  размеренную систему империи было утопией. Рим не мог взять  от  Востока  и  переварить больше того, что уже проглотил. И даже если политика  Флавиев  на  Востоке неправильна, существуют ли в  настоящий  момент  хоть  малейшие  шансы  на проведение в жизнь идей  Нерона?  Если  попытка  энергичной,  экспансивной политики на Востоке провалилась уже тогда, когда ее осуществляли в  центре империи, имея в своем распоряжении весь государственный аппарат, можно  ли довести ее до конца теперь, действуя отсюда,  с  периферии,  и  располагая лишь ничтожными средствами? Нет,  это  было  бы  безнадежно,  даже  в  том случае, если бы за этим проектом стоял не жалкий раб, а  человек  большого калибра. Из этого могли бы родиться лишь неисчислимые бедствия.

   - Я взываю к вашему разуму, моя Акта, - сказал губернатор с непривычной живостью, - к вашему всем известному здравому смыслу. На  опьянении  можно строить ослепительную политику, но лишь  на  короткое  время.  Нерон,  без сомнения, был более блестящим, если хотите, более крупным  человеком,  чем старый, по-крестьянски расчетливый Веспасиан. Но Нерон  оставил  на  сорок миллиардов долгу,  а  у  Веспасиана  оказалось  на  семнадцать  миллиардов накоплений. Теперь, когда, после долгого периода тяжелых усилий. Восток до некоторой степени опять замирен, вернуться сызнова к  политике  Нерона,  - такая затея может на несколько месяцев повредить  противникам  Нерона,  но тот, кто проводит в данное время  нероновскую  политику,  в  конце  концов неизбежно проиграет.

   И угрюмо, погрузившись в себя, он признался:

   - Я сам в одном маленьком деле поддался  личной  страсти,  вместо  того чтобы уступить разуму, и боюсь, что это  маленькое  отклонение  от  прямой линии - одна из причин бессмысленной месопотамской  затеи.  Позвольте  мне предостеречь вас, моя Акта, и позвольте надеяться, что  вы  исполните  мою просьбу. Наша эпоха склонна к опьянению. В опьянении большой  соблазн.  Но одно из двух: либо привести к гибели римскую цивилизацию, либо вернуться к разуму окончательно и всем, а опьянению отвести уголок в частной жизни и в искусстве. В политике места ему нет.

   Акта слушала безмолвно и серьезно. Может быть, человек этот и прав.  Но ей-то какое дело? Разве она собирается заниматься политикой? Она  попросту хочет видеть этого  удивительного  Нерона,  увидев  его,  она  решит,  что делать. Разве она не имеет права на личную жизнь? Политика, здравый  смысл - отлично, превосходно. Но если время от времени не позволить себе  минуты опьянения, то весь этот здравый  смысл  гроша  ломаного  не  стоит.  Когда задаешься вопросом, что же в конце концов было стоящего в твоей жизни,  то оказывается, что именно часок-другой опьянения. Но нет смысла втолковывать такую истину этому нищему, обиженному судьбой человеку: он никогда  ее  не поймет.

   Она любила Нерона. Нерон обанкротился. Многие  говорят,  что  содеянное им,  вся  его  жизнь  -  безумие,  и  мнение  этих  благоразумных  жестоко подтверждено событиями. Но  разве  не  это  самое  безумие,  не  романтика императорского могущества, богоподобия, власти - разве  не  это  создавало ореол, привлекавший к нему сердца? Разум можно уважать,  но  любить  можно лишь другое, вот это сияние, "опьянение", как выразился жалкий Цейон. Ради этого опьянения любил ее Нерон. Ради этого  опьянения  она  и  сейчас  еще любит его. Правильна или ошибочна его политика, вся его жизнь, он был, без сомнения, большой человек, достойный любви. Все в нем было достойно  любви - его богоподобие, тщеславие, жестокость,  блеск,  улыбка,  его  капризные чувственные  губы,  его  серые  глаза,  то  слегка  скучающие,  то   бурно восторженные, его гладкая, белая кожа. Как она любила его за  нетерпеливую жадность, которая заставляла его  внезапно  прерывать  пир  или  заседание сената, потому что ему внезапно, сейчас, сию же минуту хотелось ее ласк. А неумеренность его планов,  их  размах,  дерзкое  презрение  к  трудностям, неразумность его проектов - как она любила его за все это!

   Акта не была ханжой и  после  смерти  Нерона  не  разыгрывала  из  себя весталки. Среди мужчин, принадлежавших к кругу ее близких друзей, был один поэт, по имени Италик. Он писал стихи,  крепкие,  чистые,  широкие,  точно высеченные из мрамора. Он любил Акту гораздо ровнее, постояннее Нерона, он лучше понимал ее. У него было много похвальных качеств - ум,  образование, поэтический талант, даже юмор. Он  был  хорошим  сотрапезником  и  хорошим любовником, и она не без удовольствия сознавала, что этот опытный,  обычно такой спокойный человек, один из первых среди поэтов эпохи, а быть  может, и первый, любил ее  до  беспамятства.  Вероятно,  многим  непонятно  было, почему она не отвечала на эту любовь более горячо. А это было так  просто: живой поэт не мог победить мертвого Нерона.  Когда  она  думала  о  глазах Нерона, о том, как они заволакивались дымкой гнева или желания, о том, как жестоко стискивали ее его белые руки, о голосе, который  от  металлических раскатов опускался до детски-нежного шепота; когда  она  приходила  в  его мавзолей и старалась вызвать перед глазами образ Нерона,  хотя  Нерон  вот уже тринадцать лет был пеплом, тогда всякий другой рядом с ним  становился бледной тенью, просто чем-то смешным. И теперь, хотя она чувствовала почти сострадание к Цейону, этому бедняге, убогому  адвокату  разума,  ее  вдруг властно захватило воспоминание о покойном - именно после  протеста  Цейона против опьянения. Желание видеть  того  человека,  которого  столь  многие принимали за Нерона, вырастало в неодолимое  искушение,  в  нечто  гораздо большее, чем любопытство. Если в нем будет хоть что-нибудь от Нерона, хотя бы частица той неописуемой смеси величия, безумия, императорского блеска и мальчишества, - как она будет счастлива!

   - Может быть, это Нерон, - сказала она. Она говорила как бы  про  себя, мечтательно, с той чуть заметной,  самодовольной,  непонятной  улыбкой,  с которой она некогда обрекала на смерть борца или гладиатора, взиравшего на нее с мольбой о пощаде.

   - Не бойтесь, мой Цейон, - продолжала она, улыбаясь шире,  так  как  ее собеседник  испугался  и  побледнел  перед  этим  откровенным  проявлением безрассудства и злой воли. - Я  никому  не  буду  "мстить",  ни  Титу,  ни кому-либо из сенаторов, насмерть затравивших моего друга и императора; и я знаю, что Нерон умер, я видела его  труп  и  черную  дыру  на  шее,  через которую ушла его кровь, его жизнь. Я сожгла прах Нерона, и урна  с  пеплом стоит в моем парке, на Аппиевой дороге. Но, может быть,  я  полюблю  того, кто называет себя теперь Нероном, - и тогда он будет Нерон.

   Она произносила эту бессмыслицу ясным, спокойным голосом. Она  смотрела на Цейона ясным, отнюдь не помутившимся взглядом. Но Цейона охватил  страх и трепет перед этим миром, где повсюду царило безумие и где не было  места разуму. Он располагал семью римскими легионами, но он с ужасом понял,  что совершенно бессилен. Что могли сделать его солдаты против  улыбки,  против сумасбродных капризов этой женщины?  На  недели,  на  месяцы  отдана  была судьба его провинции в руки этой блудницы, этого ребенка.

   Он ничего не мог сделать против нее.  Она  была,  как  река  Евфрат,  - равнодушна и полна  неожиданностей,  никто  не  мог  предвидеть,  что  она принесет - благословение или проклятие. Бессмысленно было возмущаться  ею. Оставалось сложить руки и ждать, что она предпримет.

   И он в самом деле  не  почувствовал  гнева  против  Акты,  узнав  через несколько дней о ее отъезде в Междуречье.