Надо было одобрить новую меблировку, осмотреть objets d’art[30] и прочее, чтобы квартира наконец стала тем местом, где иногда можно жить. В первый раз в жизни передо мной было не полностью меблированное и устроенное кем-то пространство, а как бы чистое полотно, с которым я могла делать все, что придет в голову. Это будет мое особое обиталище, где можно будет укрыться от треволнений, связанных с работой, жизненных передряг, и, честно говоря, слушала я ее вполуха.
— Там пришли американцы, — повторила Адриенна, — скупают у нас все, что есть, и спрашивают, почему у нас нет в продаже духов.
Я поморщилась, перелистывая образчики обоев:
— Потому что у нас не сувенирный киоск. В Париже сотни магазинов, где продаются тысячи вариантов самых ужасных духов, такие американцам очень нравятся. Отправь их туда. — (Адриенна повернулась и пошла.) — И не давай им никакого кредита. Пусть платят сразу, наличными. Если нет в Париже постоянного адреса, никакого кредита. Иначе не выставить счет, уедет — и поминай как звали. Поняла?
— Да, Габриэль.
Она ушла, скорбно опустив уголки губ, как часто с ней бывало в последнее время; надежда выйти за Нексона, как и прежде, все никак не сбывалась, и Адриенна постоянно хандрила.
Я закурила и подошла к окнам, которые недавно расширили. Здесь было довольно уютно, и места, казалось, не намного больше, чем в моих апартаментах в «Рице». Смогу ли я здесь спать — это уже другой вопрос. Размышляя об этом, я бросила взгляд на сумочку, лежащую на одном из кресел в стиле ампир, которое оставил мне дизайнер для пробы.
Нет. Я отвернулась. Днем ни в коем случае, тем более на работе.
Эликсир Миси стал моим талисманом. Регулярный сон восстановился, не столь глубокий, как до гибели Боя, но уже гораздо лучше. Я даже стала немного злоупотреблять, с первоначальных пятнадцати капель поднявшись до двадцати, потом до двадцати пяти, и это приводило меня в состояние оцепенения. Я погружалась в какую-то темную пропасть, без снов, без видений. Просыпалась я вялая, еще несколько часов ходила, пошатываясь, как хмельная; в конце концов я смирилась с таким распорядком и являлась в ателье только в полдень — к великой радости для всех работников, разумеется.
Вспомнив про американцев, сметающих внизу все с моих полок, я усмехнулась. После войны они буквально наводнили Париж; куда ни глянешь, всюду слышится их противная, скрипучая, гнусавая речь, я уж не говорю о жутких попытках говорить на ломаном французском. Они колонизировали почти каждый район города: Латинский квартал, Монмартр, Сен-Жермен, они пожирали бесконечное количество бифштексов и pomme frites,[31] они швыряли свои доллары направо и налево, словно выращивали эту зелень у себя на полях. Деньги, деньги, деньги… У них были бесконечные ресурсы, у них были преимущества во всем: в строительстве, в автомобильной промышленности, в сталелитейной и железнодорожной индустрии, да и во всем остальном, что можно было разрабатывать и использовать, они превратили свою огромную страну в бездонные золотые копи. Вспомнив, как Бой частенько говорил, что Америка — это проститутка, ради доллара готовая на все, я громко рассмеялась. Что ж, это меня вполне устраивает. Благодаря им мои и без того уже доходные заведения и мою репутацию игнорировать больше нельзя.
Спрашивают, нет ли у нас в продаже духов…
Я фыркнула, погасила сигарету и кликнула собак, которые тут же прибежали из других комнат. Духов, значит. Будто они в этом понимают, будто способны оценить приличный, тонкий запах. Небось думают, что eau de toilette,[32] которую продают в местных аптеках, — это и есть духи!
Тем не менее, спустившись вниз, чтобы взглянуть, сколько выручки принесли мне сегодня американцы, я все никак не могла избавиться от этой мысли.
Parfum от Шанель. А что, может быть, в этом что-то есть?
— Мне пришла в голову одна мысль, — сказала я через несколько недель, сидя за обеденным столом с Мисей и Жожо. — А что, если создать собственные духи? Под своим именем?
Я снова стала посещать непринужденные сборища, где бывали все те же сомнительные личности: Кокто, Пикассо, его жена Ольга, ну и целая толпа других периодически сменяющихся лиц; они сидели на диванах, бродили по дому, выпивали и спорили об искусстве. У нас образовался тесный кружок, членов которого связывал бунтарский дух и любовь к искусству. Лично для меня все это было окрашено в синий, кремовый и коралловый. Вечера у Сертов никогда не были скучными или слишком эстетскими. После обычных споров о ценности и смысле искусства и о том, насколько оно способно преобразить мир, разговоры не поднимались выше таких проблем, как арендная плата за мастерскую или способ проникнуть в наиболее модный ночной клуб; горячо обсуждали также, кто с кем спит и кто угощает самым вкусным коктейлем.
Мне очень нравилась естественность и непринужденность наших встреч. Мне так хотелось, чтобы все проходило легко, доставляло удовольствие и так же легко забывалось. Чем меньше я думала, тем реже возвращалась мыслями к Бою. Конечно, мысли о нем никуда не делись, он всегда был со мной, образ его таился в укромных уголках моей души. Но я хотя бы не видела его в каждом встречном, перестала, затаив дыхание и с бьющимся сердцем, оборачиваться на людной улице или в ресторане, мельком увидев высокую фигуру мужчины с темными волосами. Были дни, когда я даже почти не плакала. Состояние мое достигло той стадии, когда память о Бое словно впиталась под кожу, как татуировка, стала такой частью моего существа, которая всегда хранится в закоулках памяти. Но меня все еще преследовал стойкий, невыветривающийся запах его тела, он исходил от его пуловера, который я сохранила у себя, и простыней, на которых мы с ним спали в последний раз; они так и остались нестираными. Это был тонкий аромат мыла и кожи, мускусного запаха, слегка окрашенного лимоном, он уже становился как бы тенью духа, который я тщетно пыталась вызвать.
Запах, аромат. Вот он снова здесь. Почему это вдруг я решила заняться чем-то столь неуловимым?
— Духи, — пропищал Кокто. — L’eau de Coco![33] — Тут он увидел мою недовольную гримасу и ухмыльнулся. — Нет-нет, ты, пожалуй, права. Пошловатое название. А как бы ты сама назвала их?
Он всегда проявлял интерес к тому, что я говорю. Мозги у него были как у сороки. Недавно он увлекся радикальными теориями психоанализа Фрейда, а вместе с ними поэзией Рембо. Хотя его ядовитый язычок частенько безжалостно жалил Мисю, Кокто нравился мне все больше: из всех завсегдатаев Сертов он был один из немногих, кто серьезно интересовался модой.
— Еще не знаю, — ответила я. — Пока это так, мечты.
— Кажется, Пуаре продавал духи, не помните? — сказал Кокто. — «Nuit de Chin», «Lucreze Borgia» и еще какие-то. Помню, он устроил грандиозную презентацию первых своих духов. Не думаю, что он много заработал на них, но для его клиентов они стали чем-то вроде de rigueur.[34]
— Да-да, от них так несло… — Я даже содрогнулась.
Великий мастер по части лести своим клиенткам, Пуаре переживал последнюю стадию упадка. Потеря клиентуры довела его до ручки. У него осталась жалкая горстка напудренных дам, золотые деньки которых далеко в прошлом. Эти дамы все еще были верны его излюбленному изречению: чем роскошней и дороже наряд, тем состоятельней ты выглядишь. Однако молодое поколение — дочери и внучки его клиенток — почти все сбежало ко мне.
— Чистой прибыли духи дают мало, это верно, — согласилась я, — да и конкурентов много. Может, и правда идея так себе.
Так это или не так, Мисе, видимо, было все равно, она уже зевала.
— Не слишком увлекайся новыми прожектами, дорогая, я хочу, чтобы ты сшила мне подвенечное платье. И в наше свадебное путешествие в Италию ты поедешь с нами, правда, Жожо?
