У текун (о них легче думать обо всех сразу) сидит внутри трепещущая птица или мохнатое морское растение, дрожащее, когда неподалеку прокатится мощная мужская волна. В самой своей глубине любовь бессердечна, как текуна. Ее невидимая острая мордочка вынюхивает корень жизни. Только тогда ты и живешь, живешь с избытком. Текуна плачет, вьется, бьется, кусается, хочет вырваться, бормочет, стонет, обливается потом, царапается и в конце концов затихает осой, погибшей от боли. Но жало ее осталось в том, кто держал ее в объятиях. Она свободна – он связан навек.

Теперь камни знают, зачем он ее ищет. Теперь деревья знают, зачем он ее ищет. Теперь звезды знают, зачем он ее ищет. Реки знают, зачем он ищет ее.

Черно– красными мягкими камнями, рассыпанными по полу пещеры, он нарисовал себе глаза на лице, на руках, на ногах, на самых ступнях, чтобы его разглядел чернорукий старик, похожий на цветочную гусеницу, который увел его пса. Весь в глазах, он пошел дальше, таща мешки с письмами, и встречал на пути лишь белых раков, летучих мышей да слепых жуков с длинными усиками.

«Куда ты идешь, Ничо Акино?» – спрашивал он себя, проходя под землей, где капли капали с камня, а корни пели, втягивая, будто лоно текуны, всю жизнь земной толщи, от благоухания до вони, от сладости до горечи, и боль, и яд, и огонь, и едкую печаль, и грязь. Невидимые метеоры гнали его, как колдуны. Так неслись под землей, от селенья к селенью, вести касиков. Письмоноши – сыны засеянных полей. Поля бегут, бегут туда и сюда, день за днем, ночь за ночью, и те, кто ведет их, легче солнца, и те, кто ведет их, легче тени. Он добрался до места. Старик, похожий на гусеницу, говорил ему, что он придет в Разноцветный Дом, обиталище одинокого света. Он отступил в удивлении, разинул рот, замедлил шаг. Из высокой расщелины лился солнечный свет и, падая ему на голову, обращался в воду, неподвижную, застывшую алмазами, сверкающую бриллиантами. Не только сверху – снизу лилась и вилась причудливая хрустальная зелень. Ему показалось, что он попал в жемчужину. Иногда – наверное, когда солнце сверкало ярче – свет пробивал густой свод ветвей, склонившихся хам, наверху, и алмазный, светлый мир темнел и зеленел, словно холодный сон лианы или зеленый мрак ящерицы. Сперва камни становились зелеными, как тина, потом – как чистый изумруд.

Сеньор Ничо Акино положил мешки с письмами и снял шляпу, как в храме. Он поглупел от удивления, он наглядеться не мог! Кто-нибудь должен тут жить – не пропадать же такой красоте! Надо бы вернуться в Сан-Мигель Акатан и позвать всех, пускай тут поселятся. Это не пещера из детской сказки, это явь. Быстро, словно пугаясь, что все исчезнет, как во сне, он потрогал сверкающие иглы. Они были холодней земли, хотя на вид казались горячими, как солнце. Наверное, таким бывает солнце на самом верху неба, потому оно и светит так сильно. Сеньор Ничо трогал и трогал сотни, тысячи драгоценных камней, светлых, словно стекло, разве что бледно-желтых, будто месяц. Ему стало холодно. Он поднял ворот пиджака. Надо было выбраться, найти большую дорогу, отнести письма на Главный почтамт. Если жена поселилась в таком распрекрасном краю, она не пойдет за ним в селение, где одни некрасивые дома да печальная церковь. Почему бы всем не перебраться сюда, а в Разноцветный Дом ходить, как в храм? Тут бы самое место божьему алтарю. И отцу Валентину, и роялю дона Деферика, и его белокурой супруге, ей в таком сверканье и жить, и толстому начальнику почты, от которого несет свечным салом, и погонщикам, чьи кони станут еще горделивей в сверкающей сбруе.

Размышления его прервал человек с иссиня-черными блестящими волосами. Руки у него были темные, как у старика, загнавшего письмоношу в это таинственное место, ногти блестели, словно светляки, взор влажно поблескивал.

– Если вам так нравится здесь, – спросил он, – почему бы вам не остаться?

– А что, стоит? – поспешил ответить письмоноша, радуясь беседе, радуясь звуку голоса в этом замкнутом мире. К тому же вопрос еще раз доказывал, что это не сон и не сказка.

Таинственный незнакомец сделал знак, и он пошел за ним в другой конец Разноцветного Дома. Птичий щебет звенел столь громко, будто птицы тут и летали, но они были далеко, неизвестно где. Люди болтали, словно попугаи, и весла огромными крыльями били по воде.

Разноцветный Дом стоял на берегу подземного озера. Островки водорослей зеленели на темной воде, сливались и дробились под мягкими ее ударами. Сеньор Ничо Акино касался воды снова и снова, и явь была больше похожа на сон, чем самые сны. В воде отражались апельсиновые дольки сталактитов и сталагмитов, а в глубине, синей и блестящей, как птичьи перья, словно драгоценности в футляре, сверкали сокровища земли, индианки из индианок – ослепительные початки, усыпанные крупным зерном.

– Прежде всего, – сказал ему провожатый, – ты должен знать, кто я такой и куда ты попал.

Мимо проплыла лодка. В ней сидели призрачные, в белых одеждах мужчины и женщины.

– Я один из великих колдунов-светляков, которые живут в шатрах из шкуры девственной лани, а род свой ведут от тех, кто высекает кремнем искры, от тех, кто сеет искры в черный воздух ночи, чтобы зимою звезды указывали нам путь, от тех, кто разжигает костры, с которыми можно потолковать о зное, сжигающем землю, когда он прильнет к ней всей своей желтой силой, и о клещах, сосущих скот, и о саранче, иссушающей небо, и о безводных лощинах, где глина с каждым годом все больше похожа на доброе старческое лицо.

Проплыла еще одна лодка, груженная золотыми бананами, золотым сахаром, кровавыми и сочными сливами, сладкими, словно мед, полосатыми баклажанами – только зебрам и есть, ананасами с чистейшей плотью, каймито, похожими на аметист и на цветок, манго в корзинах – маленькими вулканами, нансе – каплями слез золотого божества…

«Еду везут…» – подумал сеньор Ничо, глядя на огненные плоды, лаву под шкуркой, родившуюся в древнем мире, где наяву и в отражении, снизу и сверху – повсюду сверкают и льются минералы.

– Ты знаешь, кто я. Теперь я скажу, куда ты попал. Ты шел на запад, минуя земли мудрости и маиса, спустился под усыпальницы тех, кто владел горами Чама, и теперь направляешься к устьям…

– Я жену ищу…

– Все ищут ее с тобой, но, прежде чем идти дальше, надо уничтожить то, что ты несешь в этих холщовых мешках…

Помня свой долг, письмоноша закрыл мешки телом и не дал их сжечь. Лучше пойти по большой дороге, решил он. Они направились к западу, выглянули в огромное окно, обрамленное черными скалами, и увидели молочную голубизну поднимавшегося над морем тумана. Облачка с паучьими лапами проносились сквозь золотую пыль солнечного света, а пыль эта оседала в воду, чтобы вода стала светлой, пресной, печальной. Дождевые капли – вестницы тоски. Те, кто их выпьет – и женщины и мужчины, – мечтают о невиданных лугах, о небывалых странствиях, о потерянном рае. Истинный мужчина, истинная женщина (а они есть, вернее, были в каждом) покидают их, оставляя по себе оболочку, просто куклу, которая живет как живется. Почтальон обязан защищать свои письма, на то ему и нож дают, он обязан доставить их и вручить в целости и сохранности, но пустые обязанности исчезают, когда под оболочкой возродятся человеческая печаль и звериное чутье.

Провожатый, чье лицо было невесело, как вырванный корень, протянул в зеленую тень, соединяющую землю и море, черные илистые руки с блестящими ногтями и сказал так:

– Брат письмоноше – морской окоем, теряющийся в бесконечности, ибо он, словно письма, несет облакам и звездам небесных птиц и полевые цветы. Братья письмоноше – метеоры, ибо они носят вести от звезды к звезде, а звезды – крестные текунам, ибо, медленно высосав небо, они падают, исчезают, обращаясь в метеоры. Брат письмоноше – ветер, вестник времени года. Время меда – весна, время соли – лето, время рыбы – зима, а осень – время земли, ведущей счет мертвым на кладбище… два… три… четыре… десять… сто… тысяча… и там… и здесь… и по всему свету. Если плоть пригубила бродяжьего зелья, вкусила пыли с паучьим следом, рано или поздно она сбежит, словно метеор, словно беглая жена, вырвется из объятий скелета, к которому ее навек приковали, уйдет, исчезнет, ибо она – текуна…