Все началось со случайного стечения обстоятельств, о чем бы я не стала рассказывать, если бы сочиняла вымышленную историю. В реальной жизни ежедневно происходят совпадения, которые для романов не годятся, поэтому писатели стараются не использовать их в своих произведениях. Но они происходят. Происходят каждый день. А в тот день они… вернее, оно… произошло дважды.

Я работала у себя дома, когда стук в дверь возвестил о прибытии четырех студентов-второкурсников. Обыкновенно я радуюсь их приходу. Такова моя работа. Я преподаю английский в колледже Хэйворт в Кембридже и общаюсь с ними ежедневно. Но в тот солнечный майский день нежданный гость был мне ни к чему, даже посыльный с зарегистрированным письменным сообщением, что я получила главный приз лотереи Эрни. Я сочиняла поэму.

Существует мнение, что человек, перешагнув тридцатилетний рубеж или вступив в брак — что может произойти и раньше — уже не в состоянии сочинять стихи, во всяком случае, такие, какие читать стоит. Есть, конечно, замечательные исключения, но они только подтверждают правило. Что же касается семейной жизни, то я полагаю, что данное правило распространяется только на женский пол — женщины говорят, что после свадьбы с ними что-то происходит. Но в тот солнечный вторник ни одно из вышеупомянутых ограничений на меня не распространялось. Мне было двадцать семь лет, в браке я не состояла, никого не любила, и единственной моей страстью являлась работа.

Вот почему мне следовало радушно принимать студентов, жаждущих обсудить со мной поэзию Джорджа Дарли, которую введенный в заблуждение мой коллега включил в курс лекций о поэзии начала девятнадцатого века, чем обескуражил самых лучших моих студентов, не понимавших, чем Дарли заслужил подобное. Но сим утром меня охватило наиредчайшее вдохновение, и я сочиняла собственную поэму. Значительнее, чем у Джорджа Дарли. Во всяком случае, лучше, что, кстати, не трудно. Как поэт конца двадцатого века, да еще с трудом добивавшийся места под солнцем, я часто думала, что некоторые более ранние поэты слишком легко публиковались. Но своим студентам этого я не говорила. Пусть себе превозносят знаменитых. Тем более что они так редко кого-то ценят, что им это будет полезно.

Сказав «Входите», я усадила их, выслушала, сама сообщила им что-то в ответ, и наконец, отделавшись от них, вновь обратилась к своей поэме. Но ее не стало. Первая строфа лежала передо мной на столе, но идея и образ развеялись, как сон, — словно злосчастный персонаж из «Порлока» Колриджа просто изгнал их. Перечитав написанное, я, обливаясь потом, попыталась поймать ускользающий образ, но затем сдалась, выругалась и, скомкав лист, швырнула его в пустой камин. Затем произнесла вслух: «Мне бы очень не помешала хорошая старомодная башня из слоновой кости».

Поставив стул на место, я подошла к открытому окну и выглянула наружу.

Восхитительные липы зеленели молодой листвой, и, ввиду отсутствия древних вязов, среди них, как безумные, стенали голубки. Отовсюду доносились трели одуревших птиц, а клематис под окном благоухал медом и бормотал жужжанием бесчисленных пчел. Теннисон, подумала я, вот кто действительно был исключением из правил: никогда не сдавался, никогда не увядал, даже в старости. А я и в двадцать семь не в состоянии закончить стихи, которые, как еще недавно казалось, неминуемо приближались к своему заключительному тоническому аккорду.

Значит, я не Теннисон. И ежели поразмыслить, то даже не Джордж Дарли. Тут я расхохоталась, и настроение у меня улучшилось. Затем я устроилась на залитом солнцем подоконнике, дабы насладиться остатками дня. Наполовину прочитанная, а потом отложенная «Тайме», лежала передо мной. Как только я взяла газету в руки, в глаза мне бросилось небольшое объявление: «Башня из слоновой кости на любой срок. Изолированный коттедж на крошечном Гебридском островке близ побережья острова Малл. Идеальное место для ищущего уединения писателя или художника. Сравнительно совр. усл.». И номер абонента.

— Этого не может быть. — Свои сомнения я выразила вслух.

— Чего не может быть, доктор Фенимор?

Одна из моих студенток вернулась и стояла в двери, переминаясь с ноги на ногу. Ее звали Меган Ллойд. Она была дочерью валийского фермера из Дайфеда. В колледж она поступила стипендиаткой и по праву. Невысокая толстушка с черными кудряшками на голове, карими глазами и веснушками — казалось: что она просто создана для того, чтобы возиться на ферме с собаками и лошадьми или драить полы на маслодельне. Очень может быть, что она все это и умела, но помимо вышеперечисленного она еще отличалась большим умом, богатым воображением и с легкостью стала моей лучшей ученицей. Когда-нибудь — если ей, разумеется, повезет, — она станет хорошей писательницей. Я вспомнила, что обещала обсудить с ней ее стихи, которые она, нервничая, попросила меня прочитать. Она и сейчас нервничала, но к ее волнению примешивалась и самоирония. Она добавила:

— Да неужто «Таймс»? Эта газета обычно не врет.

— Ой, Меган, входите. Кажется, я разговаривала сама с собой. Ничего особенного, просто я думала о своем. Так… вот ваша работа, я, разумеется, все прочитала.

Подойдя к столу, я взяла папку и жестом пригласила ее сесть. Лицо ее не выражало ничего, но глаза стали вдвое больше, а тело напряглось. Я прекрасно понимала, что она чувствует. Каждый раз, когда читают твое сочинение, ты умираешь от каждого высказанного слова — такое чувство, будто с твоих стихов живьем сдирают кожу.

Поэтому я без предисловий перешла к обсуждению ее стихов.

— Мне понравилось. Некоторые даже очень понравились. А некоторые, как понятно, не очень…

Я продолжала говорить, а она стала понемногу успокаиваться, на лице появилось выражение счастья, а потом она начала весело возражать, что, в общем, Меган и свойственно. Наконец я захлопнула папку.

— Вот, свое суждение я высказала. Не знаю, согласится ли со мной, скажем, более опытный судья, но, если вы захотите опубликовать свои стихи… вперед… и желаю удачи. Что бы там ни случилось, обязательно продолжайте писать. Вы ведь именно эти слова хотели от меня услышать?

Она запнулась, откашлялась и молча кивнула.

Я протянула ей папку.

— Говорить я больше ничего не буду. Кое-какие замечания я все-таки сделала. По-моему, будет лучше, — да и легче — если вы прочитаете их потом. И, само собой, если вы чего-то не поймете или с чем-то не согласитесь, скажите мне, не стесняйтесь. Хорошо?

— Да. Спасибо. Огромное спасибо. Дело в том, что я… ну, не всегда можно самому судить о себе…

— Да, это мне известно.

Она улыбнулась, и лицо ее просияло.

— Ну, конечно, известно. И поэтому я позволю себе дать совет вам, можно?

— И какой же? — удивилась я.

Она бросила взгляд на пустой камин, где валялся скомканный лист. С того места, где она сидела, было прекрасно видно, что бумага испещрена строчками незаконченных стихов, часть которых были перечеркнуты карандашом от чувства досады. Она повторила, передразнивая мою интонацию, но с улыбкой, которая оправдывала подобную дерзость: «Что бы ни случилось, обязательно продолжайте писать». Потом внезапно она заговорила серьезно:

— Отсюда мне не видно, что написано там, но я уверена, что вы зря их выкинули. Попробуйте еще раз, доктор Фенимор. Ваши последние в «Журнале» мне очень понравились. Пожалуйста.

Помолчав и довольно долго, я неловко ответила:

— Спасибо. Только когда придет время… Понимаете, время так просто для этого не находится.

— Вы полагаете?

— Да, я так считаю.

— Простите, мне не следовало этого говорить.

И, вдруг улыбнувшись, она схватила свои вещи и стала подниматься со стула.

— Меня это, конечно, не касается, но я не смогла не заметить их. Простите.

И тогда, чтобы ее успокоить, я протянула ей «Таймс».