1.

Как вы думаете: легко ли жить уродам? Ну да, да, я вас спрашиваю! Легко ли жить уродам, калекам, инвалидам, непохожим на других? Особенно если вам четырнадцать?

Молчите? Мимо проходите? Ну и валите!

Ненавижу их всех. Всех ненавижу!

Проходят мимо, а в глазах или жалость, или брезгливость. И взгляд отводят. Ну а чего останавливаться? Сидит пацан на грязной тряпке, рядом костыли валяются и надпись стоит "Помогите, на хлеб денег нет". Проходят, кидают в кепку мелочь, что на сдачу осталась, а в глаза не смотрят.

А я сижу. А куда я денусь.

Иногда подходит Леська-скрипачка, девчонка из перехода метро. Протягивает мне бутерброд с вареной колбасой, садится рядом. Сидим. Молчим. А чего делать-то?

Леська в переходе уже год играет, с тех пор как мать увезли в психушку. Отец, даром что мужик, работяга, спивается. А Леське всего одиннадцать, мелкая еще совсем, но работает. В день рублей триста сшибает, не меньше.

Она на своей пискле со струнами здорово играет, как артистка. Три года занималась, пока мать не свихнулась, а там бросила. Не до музыки было, наверное.

Территорию мы с ней поделили еще месяц назад, с тех пор, как я здесь появился. Ее место там, внизу, в переходе — и теплее, и дождь не мочит и народ топчется, а мое наверху, на ступеньках лестницы.

Вот и сейчас пришла. Села, устроилась поудобнее, протянула бутылку с колой. Я сделал глоток, отдал бутылку обратно.

— Тебя сегодня они заберут?

Я кивнул. А кто ж еще-то?

— А у меня отец сегодня уехал, хочешь, у меня переночуешь, — сказала, а сама боится, что я "да" скажу. Я хочу, конечно. Знаю, что у Леськи какая-никакая, а квартира, там кровать и еда есть.

Качаю головой. Зачем, если мелкая меня боится?

Она подергивает плечами, складывает скрипку и смычок в чехол и убегает домой.

В нашем "доме" я — самый старший. Дом — это заброшенное здание на улице Кирова. Не знаю кем он там был, этот Киров, но улица уж больно поганая. Прямо в центре города, вокзал недалеко, а трущобы трущобами. В нескольких разрушенных домах живем мы, мальчишки. В других — взрослые бомжи, в доме слева от нас — двое наркоманов. Что дальше, я не знаю.

СтаршОй у нас Валера. Ему, как и мне, четырнадцать. Он распределяет что кому делать, как зарабатывать, куда идти. Зуля — карманница, много денег приносит. Таня — проститутка. Ее отчим насиловал с первого класса, а потом она убежала. Два года кантовалась то тут, то там, а потом к нам прибилась. По ночам она с Валерой уходит, если клиентов нет. Денис и Рустам, два друга, воруют.

Один я ничего не могу: ни воровать, ни на скрипке играть, ни даже побираться. Прихода от меня почти нет — рублей сто может, в удачный день. Не больше. Ладно, хоть кормят.

Валера всем клички дает Он у нас "Шеф", быстроглазая ловкая Зуля "Белочка", Таня — "Рыжая" (и впрямь рыжая, красивая очень), Денька и Рустик "акробаты". А я вот "Квазимодо".

Горб у меня с рождения. А вот ходить я ходил, до пяти лет. А потом перестал. Так уж случилось.

На "Квазимодо" я не обижаюсь. А чего тут обижаться, урод — да. Калека — да. Зато честно говорят, в лицо, а не как эти, которые на улицах мимо проходят.

Ненавижу взрослых! Они всю жизнь детям ломают.

Валерка своего отца не знает. А у матери-алкашки сожителей было столько, что пальцев на руках не хватит пересчитать. Последний материн хахаль его бил, сильно бил. А Валерка боксом занимался, не выдержал, ответил… а потом, уже после больницы, собрал манатки и свалил. Говорит, что может и не ушел бы, да пока его били, мать стояла рядом со стаканом в руках и смотрела молча.

Боксом ему сейчас нельзя заниматься, и драться нельзя. После больницы Валерка начал замечать, что видит все хуже и хуже. Ему если по голове серьезно дать, ослепнет. Но он все равно дерется, чтобы нас защитить.

Рустам сбежал из детдома. Сказал, что уж лучше на улице, чем в карцере. Он маленький, как Леська, наверное, но очень юркий. Вместе с Денькой они налетают на улице на прохожих, сумки срывают. Особо часто так не побегаешь, запоминают. Да и место приходится менять.

Так и живем. Просто живем.

За мной приходят Валера и Таня. Денег в кепке сегодня всего ничего — полтинник мелочью. Рыжая морщится, как будто болит у нее что-то — ее бы воля, давно бы меня, дармоеда, выкинула. Валерка не дает.

Шеф помогает подняться, сует костыли в руки, сворачивает тряпку.

— Пошли.

Я кривлюсь. Это вы ходите, не я. Я уже и не помню как это — ходить.

От метро до Кирова здоровому человеку идти десять минут. Мне же почти сорок. Так что мы садимся в подъехавший трамвай. На взгляд тетки кондукторши в синем переднике Рыжая делает большие глаза:

— Мы только одну остановочку.

Пару раз нас выпроваживали, но обычно предпочитают не связываться. Чем мы хуже маленьких цыган, которые распевают суры, пока трамвай едет от одной остановки к другой? Да ничем. Даже не поем дурными голосами, и денег не просим.

Пока трамвай едет, я смотрю в пыльное, покрытое разводами грязи окно. Вот озеро посреди города, а это театр с фонтанами, а по другую сторону дороги университет и каналы. А стоит лишь завернуть чуть поглубже, и наша улица.

Я этот маршрут знаю наизусть. Каждый камень. Вот сейчас, на повороте, вагон чуть подпрыгнет, зазвенит, а потом снова пойдет ровно. А сразу после поворота будет рынок, большой такой. Почему его называют "Колхозным" я не знаю, так давно повелось. Там Белка с пацанами промышляют.

Кто-то дергает меня за локоть.

— Не спи, ворона, приехали уже, — зло шипит Таня. Трамвай, оказывается, стоит на остановке, и двери уже открылись.

В старом доме, где мы живем, сыро и мрачно. Электричество есть, как ни странно, его по всей улице так и не отключили, а вот ламп всего две. Одна у девчонок в "комнате", другая в общей.

Сегодня Белка принесла шашлык, вместе с шампуром. Говорит, что взяла у кавказцев в открытом кафе на рынке. "Взяла" — значит, украла, так бы не дали. Хотя, на рынке иногда нас подкармливают, кто списанную колбасу дает, кто фруктов. Но это не мне — Белке, Рустику, Денису, но не нам троим. Валера с Рыжей почти взрослые, а я там не появляюсь. Однажды пошел, а попался цыганам. Избили.

Шашлык был недожаренный, с кровью, но вкусный. Я съел кусок, потянулся было за вторым, но передумал. Танькин взгляд остановил.

— Заработал бы сначала! Зулю чуть не поймали, Денис весь день сегодня бегал, а ты только жрешь!

Злится на меня. Правильно злится. Я и впрямь у всех на шее сижу, толка от меня никакого.

Только вот Шеф почему-то вмешивается:

— Робя, всем хватает? Никто с голода не мрет? — народ кивает. Валерка кладет мне мясо на пластиковую тарелку, — Рыжая, еще раз услышу про дармоедство, выкину отсюда на х… У нас все поровну едят. И поровну работают. Если кому непонятно, тот может катиться куда подальше.

Танька вскидывается, но молчит.

Мы вместе не только потому что живем в одном доме. Мы вроде семьи, по-своему, конечно, но вроде семьи. А без семьи остаться снова — это страшно и для Рыжей, и для всех остальных.

Вечерами заняться нечем.

Рыжая уходит на "работу". Белка, Валера и мелкие сидят на одеяле, играют в карты и пьют "Красный восток", самое дешевое пиво. Денька раньше клей нюхал, не всерьез, но постоянно. Шеф увидел, чуть не убил на месте. Теперь не нюхает. Страдает, но держится — иначе снова, на улицу. В одиночку не выживешь, а в других компаниях так защищать уже не будут.