Он посмотрел на часы, глотнул из горлышка – раз и ещё раз, – и тут позвонили в дверь.

Марго. На полчаса раньше…

– Бортстрелок пьян и спит, – сказал он, уводя её в комнату. – И штурман – пьян и спит…

Она пропустила эти слова мимо ушей.

– Можешь налить мне тоже. – Марго уселась в единственное пустое кресло, закинула ногу на ногу. От неё, как всегда, исходил странный запах: приятный, но не духи. А если духи, то такие, каких Селиванов никогда раньше не нюхал. Скорее уж это был запах экзотических пряностей. – Потому что с завтрашнего дня начинается повальная трезвость.

– Повальная трезвость… – хмыкнул Селиванов. – Боюсь, что вот так сразу я не смогу.

– А я дам тебе специальные капельки, – проворковала Марго. – Пить перестанешь, спать не захочешь, сил прибудет… всяких. Лет на двадцать помолодеешь. Да, ещё зрение заметно улучшится. А сегодня ещё можно всё, так что наливай.

– Ты чего хочешь? – спросил Селиванов.

– Да у меня с собой…

Марго нырнула в сумку и достала плоскую стеклянную флягу. Потом ещё одну.

– Это марцальский ром, – сказала она. – Не пробовал?

– Вроде бы нет, – признался Селиванов.

– Ма-аленькими глоточками, – приказала Марго. – Даже не глоточками, а так – на язык…

Ром полностью испарялся во рту, оставляя сильный привкус чего-то необыкновенно приятного, но не имеющего названия.

– И звуков небес заменить не могли ей скучные песни земли, – сказал Селиванов и протянул руки к Марго. Она не отстранилась.

– Девочка… Девочка, хочешь мороженого?

– Не хочу. Мне мама не разрешает ничего брать у незнакомых.

– А мы с тобой познакомимся. Как тебя зовут?

– Меня зовут… Меня зовут Рита, миссис Пол Симонс.

– Девочка, ты что-то путаешь, девочек так не зовут, девочек зовут Юлечка, Юленька, Юла, Стрекоза, Юська, Юлька…

– Нет. Нет! Нет и нет. Юльки нет. Никогда…

– Девочка, ты успокойся. Мы не будем тебя называть. Больше не будем. А ты правда не хочешь мороженого? Ведь тебе жарко.

– Лучше сок. Он всегда стоит под левой рукой, где столик у подлокотника: сдвигаешь ладонь чуть левее – стакан с соком, чуть правее – чашка с кофе. Даже смотреть не надо.

– Хорошо, а на что же ты тогда смотришь? Что ты видишь?

– Ничего. У меня закрыты глаза. Мне нельзя отвлекаться. Мне надо слушать и ждать.

– Ты ждёшь. Что-то происходит?

– Да. Мне больно и странно. Много раз. Так ещё не было. Было – один… два… Сейчас очень плохо. Даже не успеваю запомнить все имена. Говорю подряд – кто-то должен слушать: Ромео, Бертран, Горацио, Розамунда, Виола… Сбиваюсь. Теперь вижу: меня поднимают из кресла и уносят в серую дверь. И я ещё вспоминаю: Виола – это Санькин сектор. Пулковский-четыре-два. Санька больше не летает. Саньки больше нет. Юльки больше нет. Меня зовут Рита Симонс. Муж зовёт меня Снежинкой – так и говорит по-русски, у него смешно получается: Снеджинка, – потому что я упала ему в руки и не растаяла. А почему вы всё время спрашиваете?

– Это такая игра. Мы спрашиваем – что попало. Ты отвечаешь – что захочешь. Хочешь рассказать нам, чего ты хочешь?

– Нет.

– Хочешь варенья?

– Нет.

– Хочешь, мы позовем Пола?

– Нет.

– Тебя зовут Рита Симонс?

– Нет.

– Всё, продолжать бесполезно. Она замкнулась.

…Это она сейчас была «колокольчиком», и кто-то напряжённо прислушивался к ней. А она висела в пустоте, не на что опереться и не за что ухватиться, сначала ушла бабушка – хотя бабушка заболела раньше, врач снял маску и сказал: не смогли… тогда ушли многие, три – нет, уже четыре – года назад, эпидемия «белой волчанки», ранней весной переболели почти все, весь город, казалось, что ерунда, ну, сыпь, ну, чешется, ну, температура тридцать семь и пять – а в мае: паралич сердца, паралич сердца, паралич сердца… и так до осени, и надо было держаться, улыбаться и делать вид, что тебе всё по барабану и ты ни черта не боишься. Говорят, больше всего умирало в метро, а Юлька всё равно ездила в метро, чтобы каждую пятницу поздно вечером появляться у матери, а оказывается, не надо было, потому что этот… Ва-лее-рочка… Среди курсантов не умер никто, но всех переболевших отчислили или, если имелись сенские способности, перевели в наземники, в «Букет» – как Юльку Гнедых, Никиту Мошнина, Клавку Дювалье, Тараса Хомякова или эту… как её… Разиню… Людочку Розину, вот. У всех нашли какие-то проблемы с сердцем, это определялось только приборами, но медики сказали «нет» и «никакого неба». А она – назло! – была сейчас в небе, одна, без тела, без опоры, только доски какие-то шершавые мешали, оттолкнулась и перевернулась на другой бок…

…Я потом думала, что должно было быть страшно. А страшно ни фига не было. И даже мысли все были уже потом, потом, намного позже, когда я задумалась: а что же должна была испытывать? Вроде как получается – брак по расчёту, да? Но я же ничего не рассчитывала. Просто я была одна, а от него было тепло. И ничего в этом дурного – как, наверно, решила бы бабушка. Она всегда говорила, что приличная девушка должна быть выше веления гормонов. И умнее. А мама каждый раз фыркала. Можно подумать, от мотоцикла бывают гормоны! Или от газировки на берегу, когда пьёшь из горлышка по очереди, а потом Санька вдруг встряхивает бутылку и обливает с головы до ног… Нет, Пол, конечно, умнее Саньки. И заботливый. И… Санька – это детство. Это такое детство. С гормонами. Это нельзя считать предательством, правда? Нельзя выходить замуж за того, с кем ты вместе рос. Это как – такое слово ещё есть, про королей и королев говорят обычно, одно – мезальянс, но это неправильно, а другое – что-то про болезнь, когда кровь плохо свёртывается, и её нельзя переливать, потому что не смешивается. Что-то такое. И ничего она Саньке не обещала. Никогда. Он и сам ничего не обещал, и не просил. И цветов не дарил, как полагается. Просто… Просто он был. Просто когда его мама посылала его в магазин, то всегда звонил Юльке и спрашивал, что ей надо купить. И покупал. И из магазина шёл сначала к ней, а потом домой. Это ведь ничего не значит, правда? Это ведь любой одноклассник, ну, не любой, но каждый второй… у них очень хороший класс был. И школа тоже, ещё до Школы, самая обыкновенная, и они ещё долго по старой привычке собирались на школьном стадионе, а потом стало как-то не до того. А в Школе, наверное, никто не успевал дружить. Даже не из-за занятий. Странно, почему ей раньше не приходило в голову – ведь так и должно было быть. Каждый раз, когда кто-то отвлекался, Виктор Иванович говорил одну и ту же фразу: «Колокольчики у каждого свои». И любой смех от этого обрывался. Настроишься на чужой «колокольчик» – неправильно назовёшь точку – имперцы прорвутся к Земле, или… Или погибнет пилот. Может быть, даже не из дивизии, а из Школы. Гард. Такое красивое слово – гардемарин, а ведь это всего-навсего пацан: уши, локти, коленки, синяки и всякие глупости. Страшно сказать, даже не пушечное мясо, а пушечные косточки. Из чего только сделаны мальчики? Пол говорил, что чувствует себя перед ними виноватым. Что не успел. А что бы он успел – умереть?..

…К концу смены, когда уже готов упасть, иногда пробивало, и начинали слышать голоса, бормотание такое, человек как бы разговаривает сам с собой, не замечая того… но иногда там, наверху, завязывался бой, и тогда доносилось «Гад! Гад! Гад! Гад!» или «А-а-а-а!», или «Мама…» – и однажды, это была не Юлькина смена, Клашка, наверное, вошла в полный инсайт с пилотом наверху, её пытались выхватить, но не смогли, она потеряла сознание, и через час – и вот это Юлька уже видела сама! – на койке в медпункте лежала измождённая седая старушка, потом её перевели в госпиталь, а потом отправили в какой-то санаторий в Китае, и вот эта старушка, пока лежала в медпункте и пока Юлька держала её за одну руку, а какой-то лейтенант из дивизии за другую, – эта старушка бормотала: «Огонь… Огонь… Везде огонь… Уберите!.. Не хочу. Не хочу. Не хочу…»