Из завала одежды в шкафу он выволок бежевые парусиновые брюки, той же фактуры, но зеленоватого цвета лёгкий пиджак, потом – чёрную шёлковую футболку. Всё мятое, но через два часа само собой разгладится; Селиванов никогда не гладил вещи утюгом и не покупал ничего такого, что было бы необходимо гладить. При этом он был своего рода денди…
Оделся. Пиджак всё-таки сделался немножко тесен. Так, а если на одну пуговицу… Придирчиво осмотрел себя: прямо, с одного бока, с другого. Терпимо.
Позавтракал, как всегда, чашкой кукурузных хлопьев с молоком и баночкой фруктового йогурта. Запил всё это маленьким чайником хорошего зелёного чая. В чём, в чём, а в зелёном чае он толк когда-то знал…
Посмотрел на бутылку, всё так же стоящую на подоконнике. Чудо свершилось: на спиртное не тянуло совершенно. А вот капли надо принять… пять капель на рюмочку тёплой воды, горечь и гадость редкая, поэтому немедленно запить…
Селиванов обулся – мокасины из мягкой оленьей кожи на кожаной же подошве, – подхватил портфель и тихонько вышел из квартиры, беззвучно прикрыв за собой дверь.
И тогда, сладко потянувшись, проснулась Марго.
– Товарищ полковник! Ну, товарищ же полковник!..
Да. Сейчас. Жополковник… Потолок.
– Откройте глаза… Вот так.
Воды. Два белых пятна, неровных белых пятна.
– Попейте… вот…
Жидкое, холодное… очень холодное… сладкое…
– Что с ним, Пал Данилыч? Перегрев?
Пал Даныч… Урванцев, правильно. Док Урванцев. Пятно слева.
– Сердце, какой там перегрев… Он же у нас сердечник, ты и не знал…
– Я знал, я таблетки его при себе таскал, только не думал…
– Не думал… Ладно, обошлось вроде на этот раз, только пусть лежит. Так и скажи – доктор не велел будить. И всё.
Пятно справа качнулось и неожиданно стало Дупаком.
– Дупак, – сказал полковник. – Ты…
– Я, Игорь Николаич! Вы живые! Ну, как камень…
Вдохнуть… выдохнуть. Слева всё кромешно занемело – от шеи и до края рёбер, касаться боязно, а вдруг дыра? Вдох… выдох…
Но ничего не болит. Могло болеть, а не болит. Что не может не радовать.
– Урванцев, – позвал полковник. – Подойди, Урванцев.
Пятно слева стало Урванцевым.
– Слушаю, Игорь Николаевич.
– Как обычно?..
– Ну… где-то да. Кардиограмму же мне не снять, а так… Дольше длилось, колоть шесть раз пришлось.
– Спасибо, брат.
– Да ладно. Мне за это деньги платят. Вы – берегите себя…
При посторонних Урванцев был с ним на «вы» и по имени-отчеству, что сбивало.
– Как оно – беречь-то… сегодня?..
– Это да…
– Где мы?
– Большая ферма сразу за Церковным мостом, не знаю, как называется. Ребята в конюшне, а нам вот – комнату дали.
– Ферма Долитвы, – подсказал Дупак.
– Далеко же ушли… Вечер?
– Ночь начинается. Час Собаки. Товарищ полковник…
– Что, Саша?
– Тут какой-то местный хрен хочет с вами поговорить. В смысле – с самым главным.
– Сказал, что я никакой?
– Сказал. А он – что подождёт. По-моему, что-то вроде генерала он у них.
– А как ты сказал? Ты же по-ихнему…
– Шимку-толмача помните? Который при герцоге был, а потом он его за мясо выгнал?
– Помню.
– Мы с ним встретились… ну, сегодня…
– Так. А почему я тебя со всеми не видел?
– Я спрятаться хотел. И получилось… почти. Мы уже в лес выбрались – я, Шимка и ещё четверо гардов. И в лесу нас уже того…
– Понятно…
– Игорь Николаевич, не перегружайтесь, – сказал Урванцев. – Если честно, боялся, что не вытащу сегодня. До утра доживём, а там…
– Сейчас, Павлик… Коротко: чего этот генерал хочет?
– Ну… он говорит, что нам теперь надо вместе…
– Не понимаю.
– Типа союза.
– Совсем не понимаю.
– Хотите, я Шимку позову? Он тут, на лестнице ждёт…
– Не надо твоего Шимку… Ну-ка, Павлик, давай меня посадим…
– Игорь Николаевич!
– Да ладно тебе… а то сам сяду, а это вреднее…
Он стал садиться – его подхватили с двух сторон, помогли, Дупак подоткнул подушку. Полковник утвердился, повёл плечами. Он был в полосатой майке и трусах, оба локтя перевязаны, и под повязками больно: наверное, опять прятались вены. Забавно: немаленький мужик, а вены – как у бабочки…
– Давай-ка, Павлик, накинем на меня бушлат – и зови их, Сань.
Получается что, подумал Серёгин. Получается, я день продержался. Теперь ещё ночь простоять…
Это будет вторая бессонная ночь, а ведь во все предыдущие спать приходилось часа по три-четыре. Дед, помнится, ворчал, читая военные мемуары: да как это люди всё помнят-то? Я вот из всей войны помню только, как спать хотелось. Спать и жрать. Спать и жрать… И ещё – всё время грязь месим. И ещё победу.
Теперь Серёгин понимал его значительно лучше.
Он с трудом – челюсти останавливались – счавкал треть плитки рациона и запил последними каплями воды из второй фляги. Коньяк тратить не стал. Коньяк – это на самую пиковую жару…
Хорошо бы прожить эту ночь. Не уснуть.
Медленно, но вполне заметно над щербатым парапетом плыла оранжевая маленькая луна. Легионеры звали её почему-то Муркой. Мурка летала над планетой совсем невысоко и делала полный оборот за четыре часа, двигаясь при этом по небу с запада на восток. То есть вращалась-то она в том же направлении, что и планета, но обгоняла её – поэтому так получалось. Кто-то из ребят с институтским дипломом говорил, что через пару тысяч лет она упадёт, и чапам будет очень хреново. Судя по всему, чапы тоже это знали. Кроме того, когда-то сравнительно недавно такая же большая дура на них уже падала – о чём свидетельствует окружённое ленивыми вулканами Круглое море.
Наверное, поэтому чапы такие пофигисты. Жить всю жизнь под этим булыганом…
Вторая маленькая луна висела почти в зените. Остальные ещё не взошли.
Тогда это что?..
Несколько секунд он пялился в небо, потом протёр глаза – но в зените по-прежнему было две маленьких луны. Две. И одна из них медленно увеличивалась.
Это же катер, вдруг сообразил он. Ну конечно, катер.
Наверное, он отупел за эти сутки, потому что не ощутил ни малейшей радости. Даже наоборот, что-то вроде досады: ну вот, я тут на дальнейшее настроился, а вы меня – за шкирятник и в трюм…
Раздался тот незабываемый и невоспроизводимый звук, который знают все, когда-либо наблюдавшие посадку или взлёт космического корабля – и от которого по плечам и затылку бегут мурашки и скрючиваются пальцы на руках и ногах, а ладони и подошвы начинают неистово свербеть. Кто-то выстрелил издали – звук улетающей отрикошетившей пули был как чашка холодной воды в лицо, Серёгин моментально присел – а потом из днища катера – оно уже было рядом и матово светилось изнутри, можно было рассмотреть бугристые утолщения по краю диска и закрытый пока люк – крышка неровная, как древесная кора, – полился яркий молочно-белый свет…
Цхелай умер под утро – долго хрипел, но умер тихо, как бы не желая больше обременять командира своей болью и своей почти мёртвой тяжестью. Последние два дня были сплошным бредом, события перепутались и замкнулись, многое из памяти просто пропало. Дениса тоже зацепило в той стычке, рана воспалилась, и как будто током било от лопатки в плечо и шею, но пока что можно было терпеть, двигаться, что-то понимать, волочь на себе тяжёлого жаркого солдата – и временами отстреливаться от вцепившихся в штаны партизан…
Он не знал, почему всё ещё жив.
Наверное, везло…
В несколько ударов лопатки Денис обрушил пласт мокрого щебня с обрывчика, под которым они прятались и где нашёл пристанище хороший солдат Цхелай Зу Багом-о, спокойный надёжный парень, тиронец по происхождению, но выросший на тренировочной планете Лярва – или, как оно правильнее, Аляр-Вихон. Там было человек двести тиронцев – работники полигона, космодрома, просто торговцы.
