Как во всякой утопии, в этой было рациональное зерно. Небольшое, но было. Другое дело, что путь к зерну следовало рыть сквозь тонны навоза.

Так что ничего пока не остаётся, только прятаться, скрываться, путать и заметать следы – и растягивать еду, добывать еду, думать про еду…

В этот маленький и странный, под потолок набитый всяческим барахлом магазинчик они с Кешей заходили частенько. На антикварный он не тянул – да и недолюбливала, признаться, Вита антикварные магазины с их стерилизованной мебелью, гнусной бронзой, чудовищными картинами в ещё более чудовищных рамах и надутым снобьём вместо нормальных продавцов. А здесь среди совершенно неликвидного барахла частенько попадались пусть совсем старенькие и потрёпанные, но настоящие вещи из далёкой прошлой, а то и позапрошлой жизни. Получалось что-то среднее между выставкой наглядных пособий для Кеши и обнищавшей кунсткамерой. Попросту лавка старьёвщика – совсем ещё молодого парня, пожалуй, что инвалида: сильно приволакивал при ходьбе ногу и заикался вплоть до полной алексии. Но Кеше он неизменно радовался… и Вита испытывала смутные подозрения, что некоторые совершенно безнадёжные вещи появляются на полках именно в расчёте на котёнка.

– Кеш! Смотри, выварка!

– Такая большая кастр-р-рюля?

– Совсем не кастрюля. Эта штука нужна была, чтобы стирать бельё.

Кеша вскочил на прилавок, заглянул внутрь огромной эмалированной ёмкости.

– У неё же моторчика нет, – удивился он. – Отломался?

– Не было у неё моторчика никогда. В неё наливали воду, клали бельё, стругали мыло и кипятили на плите. Или даже на печке, если плиты не было. У нас на даче такая была. Бабушка в ней стирала. Жуткая штука.

Кеша напряг воображение:

– Это потому, что бабушка была очень бедная и не могла себе купить стиральную машину?

– Нет, Кеш, не поэтому. Стиральных машин тогда просто не было. Во всяком случае так, чтобы пойти и купить. Глайдеров же раньше тоже не было? А совсем давно не было даже трамваев.

– А как же люди ездили?

– Пешком ходили. Или на лошадях.

– Лош-ш-шадь знаю. Четыре ноги, хвост, любит сахар и стоять на месте. Бегать не очень любит.

– Ну, во-первых, лошади тоже разные бывают. А во-вторых, их не очень-то спрашивали.

– Лош-шадь встала и па-а-аш-ш-шла! – заорал Кеша.

– Правильно. Только мы же договаривались, что в магазине будем говорить тихо.

Котёнок изобразил искреннее раскаяние. Просто он не знал, как вообще эту фразу можно произнести тихо.

– А вот смотри, это, наверное, один и тот же человек сдал.

На витринке рядышком лежали большой металлический стерилизатор, рядом открытый металлический же футляр со стеклянным шприцем, несколько иголок, воткнутых в моток бинта, стетоскоп-трубочка, пятук стеклянных медицинских банок и чёрный пластмассовый футляр, ещё побольше стерилизатора.

– Откройте, пожалуйста, – попросила Вита. – Мы не купим, конечно, но где ещё он такое увидит?

– Это знаю, – опознал котёнок. – Им уколы делают. Бо-ольно! – поёжился он.

– Угу. Только теперь шприц после укола выбрасывают, а тогда складывали в эту блестящую коробку и кипятили.

– Стирали?

– Нет, это называлось «стерилизовать». Убить всех микробов.

– Знаю, – немедленно сообщил Кеша. – Мёртвые микробы не кусаются.

– Точно.

Продавец с грехом пополам справился с ключами, дверцей, нагромождением ненужных предметов… Вита нажала блестящую выпуклую кнопку и подняла крышку.

– Термометр, – определил Кешка.

– Помнишь, как дедушка давление себе меряет?

– Там такая чёрная, – котёнок немедленно потянулся за содержимым футляра.

– Она «манжета» называется. Осторожно, не порви, там внутри резина. А вместо круглой коробочки, как у дедушки, вот такая высокая шкала. Внутри ртуть.

– Р-р-р-ртуть знаю. Такие шарики маленькие, они бегают, а потом вместе – брык, и всё. Было два шарика, стал один. А когда большие шарики, они уже не круглые, а как придавленные.

– Это с папочкой вы шарики гоняли? – неестественно весёлым тоном поинтересовалась Вита.

– С дедушкой. Только он не виноват, это я их разбил.

– Много?

– Все. Потому что очень кр-р-расиво.

Вита прикрутила винт, несколько раз качнула грушу. Тяжёлый маслянистый столбик скачками допрыгал до девяноста и медленно пополз вниз.

– А ведь это, наверное, кто-то умер, – задумчиво сказала она. – Кто-то это всё хранил – наверно, ещё от своего дедушки, а то и прадедушки. А потом пришёл человек, для которого все эти вещи ровно ничего не значат…

Чем-то эти экскурсии напоминали Вите походы в Зоны похищений. Порой она даже улавливала исходящее от старых вещей ощущение разговора с их бывшими владельцами. Она словно знакомилась. Угадывала чужой характер, привычки, случайности. Проверить догадки она не могла, да и не хотела. Захватывал сам процесс. Просто в Зоне брошенных вещей было великое множество, в каждом доме, в каждой комнате она в деталях могла наблюдать срез, моментальный снимок чужой жизни. Нет, не срез. Скол. Обрыв. Изучать подробности было слишком страшно, в такое не играют. А здесь получалась своеобразная дедуктивная угадайка.

Хотя и она была не слишком весёлой. В конце концов, живёшь-живёшь, а потом останется от тебя бисерная театральная сумочка, деревянный школьный пенал… или вот выварка…

На аэровокзале в этот ранний час было не слишком многолюдно, хотя и пустыми эти огромные неуютные помещения назвать было бы неправильно. По несколько человек стояли в маленьких очередях к стойкам регистрации. Остро пахло озоновой дезинфекцией, мокрой пылью и свежей краской.

Селиванов посмотрел на часы. По обыкновению, он пришёл с запасом в десять минут. Регистрация на первый питерский рейс ещё не началась. Селиванов купил несколько газет, сел на холодный жёсткий кожаный диванчик, вытянул ноги. Развернул хрустящую «Попутчицу» – и через минуту с цепенящим ужасом осознал, что не может понять прочитанного.

Не поверив себе, попытался ещё раз. Буквы были знакомые, слова – вроде бы тоже. Но они ни во что осмысленное не складывались…

Селиванов осторожно отложил первую газету, заглянул во вторую. Там была рубленная мешанина из слов знакомых и слов совершенно неизвестных; кроме того, незнакомые слова содержали множество странных букв. Но один заголовок, крупными буквами, оказался понятен более чем. Он гласил: «Селиванов, ты говнюк, онанист и полное чмо!»

Если можно захлопнуть газету – то Селиванов её именно захлопнул. Украдкой глянул по сторонам, не видел ли кто. Вроде бы никто не видел. Тылом запястья коснулся лба. Лоб был холодный и влажный.

Так. Проверить…

Он снова приоткрыл сложенную газету. Нет, грязный заголовок был на месте. А внизу страницы обнаружилось второе внятное предложение: «Прячься, крыса, прячься!!!»

Вот теперь стало по-настоящему страшно. Страшно и холодно. На несколько секунд всё вокруг стало звенящее, чёрное и призрачное – словно отлитое из чёрного, но бесконечно прозрачного стекла. И сам воздух тоже стал чёрным и звенящим… такое с Селивановым было однажды, давно, лет в восемнадцать, когда открылась и начала кровоточить язва двенадцатиперстной кишки, и кровопотеря оказалась такой, что он целые сутки находился на грани потери сознания – вот тогда было примерно то же самое: звон в ушах, свет хоть и яркий, но какой-то ненастоящий, словно сахарин вместо сахара, и холод где-то рядом, за плечами, а вместо больничного крытого линолеумом пола – чёрная блестящая арктическая льдина, по которой изумительно медленно скользит такая же чёрная позёмка…

– Алексей Ива… тьфу, пропасть, Иван Алексеевич! Селиванов! – густо раздалось над самым ухом, и Селиванов вздрогнул. – Что, не узнаёшь? Совсем забурел?

– Уз… нхаю… – он сглотнул в середине слова. – Извини, Витальич, мне что-то немного не по себе…