– Молчать, сержант.

– Есть…

Пригнувшись, полковник побежал к брустверу, порученец, сопя, топал позади, и, на миг оглянувшись, Стриженов оторопел: Чигишев как будто ловил его: бежал, широко расставляя ноги и растопырив в стороны руки. Потом дошло: парень так вот нелепо пытался его прикрыть – сразу со всех сторон…

Он сделал вид, что ничего не заметил.

Из четверых пулемётчиков уцелел один – как на зло, финн, знающий только с десяток международных выражений. Помятым котелком он вычерпывал со дна окопа гильзы и выплёскивал за борт. Двое были ранены, аккуратно перевязаны, уколоты и положены в тенёк, а один, долговязый сержант-румын, безоговорочно убит: пулей точно между густых бровей.

При виде командира пулемётчик отставил котелок, не без труда выпрямился и с характерным вывертом ладони отдал честь. Потом что-то доложил.

– Молодец, – сказал Стриженов, пытаясь вспомнить имя парня. Пертти?.. или Пентти? В общем, Петя, но… как же правильно… а, есть! – Молодец, Пиетари. Отлично.

Солдат, похоже, согласился с тем, что он молодец, но жестом выразил, что один он тут не справится. Полковник не мог не согласиться.

– Дима, смотайся живо до сержанта, пусть пришлёт сюда одного человека. Лучше, конечно, чтобы понимал по-фински, но… в общем, как получится. Да, и!.. – рявкнул уже в спину; порученец испуганно остановился. – Только по траншее, никаких наверх, понял?

– Так точно…

И исчез.

И тут же вдали снова запели трубы.

Отступали в порядке – насколько это вообще возможно ночью и под таким огнём. На руках волокли пушки, волокли пулемёты, потом под их прикрытием откатывалась пехота. Противник, почувствовав слабину, наседал страшно. Пришлось бросить первую роту в контратаку, и только тогда батальон сумел оторваться от преследования и закрепиться в новых окопах…

Полковник не знал, надолго ли – пальба шла повсюду, и в тылу тоже.

К восходу первая рота вернулась – шестнадцать живых, из них невредимых только трое…

Итак, в строю всего – с артиллеристами, медпунктом, штабом и кашеварами – осталось триста два человека, около ста днём отправили в госпиталь, и что с ними теперь, не знал никто, и ещё столько же – погибли или пропали без вести.

В предутренних сумерках стрельба вроде бы стихла, а с восходом – наступила полная тишина. «Дьяволы», надо думать, откатились назад.

Стриженов чувствовал, что больше не может. Я больше не могу, думал он – и шёл проверять станкачей. Теперь их было четыре расчёта, по два на роту. Я точно больше не могу, думал он, обходя оглохших артиллеристов и похлопывая их по плечам; исправными у него осталось две мортиры и две лёгких пушечки, и это всё, больше полагаться не на кого: тяжёлая чапская артиллерия погибла до последнего орудия на глазах у нашей разведки. Больше не могу, понимал он, что-то объясняя и как-то ободряя обоих оставшихся ротных, Абрамова и Марейе; погибшую почти до последнего человека первую роту он решил не восстанавливать, некогда, просто поместил её всю – всех троих бойцов – в свой личный резерв.

Больше не могу…

Не мог не он один. Многие не могли. Когда отходили, Стриженов видел двух повешенных со спущенными штанами – дезертиров. Самосуд, конечно. Но так было в обычаях Легиона: разбираться с дезертирами самим, не привлекая офицеров. Казнённые попадут в список пропавших без вести, их семьи получат всё, что положено. Так заведено. И считалось, что офицеры ничего не знают; знают, конечно; и он сам мог бы выяснить, кто принимал участие в расправе, но он узнавать не станет, потому что уже сказал когда-то: ребята, я вам доверяю. Он действительно доверял… вернее: он знал предел, до которого можно доверять и за которым уже нельзя. Этот предел близок, но ещё не наступил…

Им дали передышки ровно на два часа – чтобы успеть расслабиться, но не успеть отдохнуть.

Соседом справа вместо вырезанных вчистую гвардейцев теперь стоял Губернаторский полицейский полк. Стриженов по прошлым годам знал, что из себя представляют эти вояки. Пару раз он застукивал их за такими делами… и догадывался к тому же, что многие преступления, которые Легиону приписывала молва, совершали именно они, ГПП. Он даже мог бы легко собрать доказательства. Только никого это не интересовало…

И Легион, конечно, не без греха. Никому ещё не удавалось воевать в белых перчатках…

Но от откровенных подлостей земляне всё же воздерживались. Эти – нет.

И теперь вот-те нате вам, хрен в томате вам. Сосед справа…

Позади, совсем рядом, сияла исполинская половинка яйца. Объект «Сахарная голова». Не допустить захвата которого любыми средствами и поставлена задача.

Он смотрел на карту, на очень подробные и очень свежие кроки – и ни черта не видел. Это была не та карта, и говорила она не о том.

– Куренной, – позвал полковник. Разведчик тут же соткался из воздуха. – Возьми ещё двоих – и пошукайте тщательно, что у нас в тылу. Дороги, мосты… и на предмет отхода, и на предмет боеснабжения…

Пока что спасало только обилие боеприпасов. Если возникнет мало-мальский затык…

Он помолчал, собирая остатки мыслей.

– В общем, Саша, ничего конкретного. Оцени местность, и назад. Да, и проверь: роют они там окопы? Как роют… и вообще что они там делают? На речку посмотри. Поможет она нам или мешать будет… да ладно, всё ты сам знаешь. Как мосты охраняются… Давай. Часа в два тебя жду.

– Так точ… – Куренной бросил руку к виску, и тут же этот висок у него взорвался, руку отбросило; разведчик высоко подпрыгнул, перебрал ногами, упал на дно окопа и стал зарываться головой под стенку.

– Ложись, – сказал полковник и сел на корточки рядом с убитым. Тот ещё шевелился и издавал звуки, но полковник знал, что это шевелится и издаёт звуки мёртвое тело.

Напротив сел Ибрагимов, лицо у него было отсутствующее: он что-то услышал вдали, но ещё не понял, что. Потом он повалился набок. Выбеленный солнцем летний китель стремительно темнел слева под мышкой.

Стриженов не мог заставить себя сдвинуться с места. Может быть, меня уже тоже убили, подумал он.

Потом где-то рядом захлопали выстрелы, взревел станкач. Видимо, снайпер выдал себя…

Снайпера приволокли через десять минут. Окровавленное тряпьё. Но лицо отмыли.

– Я его знаю, – сказал Марейе, командир третьей роты, пытаясь стереть что-то невидимое со щеки. – Был у Скрипача Пфельда сержантом. Фамилия Вармё, имени не помню. Мы с ним в одном лагере плен мотали. Скучал по жене, даже плакал. Потом, когда всех сюда повезли, он сбежал. Просто из фургона – в кусты. За ним даже не погнались…

Кто-то наклонился, прикрыл лицо убитого беретом.

– Наверное, они всех наших пленных – вот так… – сказал сержант Кристиансен.

Полковник кивнул. Снова вспомнились те шпионские съемки из лагеря Чихо, которые ему показывали вечность назад.

– Они не только пленных, – сказал он вслух. – Они так всех.

– Пусть эти собаки друг с другом делают, что хотят, – тихо прорычал Кристиансен. – Я не против пидоров, пока они не нацеливаются на мою жопу. Но когда они нацеливаются на мою жопу, я… – он оборвал себя и посмотрел на командира. – Простите, полковник.

– Нормально, – сказал Стриженов. – Идите по местам, ребята. Сейчас начнётся.

И действительно – началось…

Стриженов пришёл в себя от какого-то гнилого невыносимого воюще-пилящего звука. Он застонал, скорее от желания что-то этому звуку противопоставить, чем от страдания или ещё чего-то – просто потому, что никакого страдания не чувствовал, и боли не чувствовал, и вообще не чувствовал себя. Он примерно помнил, кто он есть и что с ним происходило, примерно представлял, что такого могло произойти, что он перестал себя чувствовать… и это было одновременно страшно и не страшно. Страшно до такой степени, что не страшно совсем. Он всегда больше всего боялся не смерти, а серьёзного увечья – такого, чтоб до неподвижности. До бестелесности…