— Послушайте, меньше всего меня занимает степень вашей близости. В чем, собственно, дело?

— Дело? 12 августа сего года Татьяна Дмитриевна умерла. Даже американская медицина оказалась бессильной. Увы, подчас и банальная язва убивает...

Майор стиснул челюсти, сглотнул. Потом с трудом выговорил:

— Проходите в дом, не знаю, как вас...

— Зовите просто — Михаил Иосифович... Фамилия Фрейман. Если вас интересует — вот мой паспорт, только там я Майкл, и довольно давно — с десяток лет.

Майор долго разглядывал документ, словно там могло содержаться что-то еще, кроме обычных сведений. Потом заговорил.

Даже не присаживаясь, не прерывая, застыв в скорбном недоумении, слушал его гость. Когда Лобекидзе умолк, осторожно проговорил:

— Бедный ребенок! Всего на две недели пережить мать! Вот и не верь после этого в судьбу. Я преклоняюсь перед вашей стойкостью. Мне известно от Татьяны Дмитриевны, что вы работали в милиции... Вы еще там?

— Да.

— Я совершенно уверен — убийце не уйти от правосудия. Еще раз примите мои глубокие соболезнования. Не стану более мешать. Помочь в вашем горе мне нечем. Но мы еще встретимся, необходимо оформить кое-какие бумаги. Пока что устроюсь в вашей гостинице.

— Еще не устроились?

— Нет, но, думаю, проблем не возникнет. По старой советской памяти знаю, что «зеленые» снимают все вопросы. Или сейчас что-то изменилось по сравнению с тем, как было десять лет назад?

— Это когда доллар у валютчиков шел по три рубля? Сейчас он в сорок раз дороже, во столько же раз возросла и любовь к нему. Вы, что ли, прямо с вокзала?

— Из аэропорта. Какие вещи! Все мое ношу с собой, — кивнул Фрейман на объемистый кейс. — Я ведь ненадолго. Вы знаете, просто не могу прийти в себя. Какое несчастье! Держитесь, вам необходима сейчас твердость духа. До свидания, мне пора. Дела, знаете ли. Точнее, некий замысел, проект... Но, я думаю, вам не до этого.

— Какая разница, — майор тяжело опустился в кресло. — Расскажите. Все что угодно, лишь бы не думать об этом. Мне иногда кажется, что я вот-вот сойду с ума...

— Ну, это сугубо деловой проект — перенести наше юридическое обслуживание, страховой и консультативный бизнес на вашу территорию. Видите, я все-таки уже американец. Надо бы сказать «на нашу», как-никак бывшая родина, да не выходит.

— А разве она бывает «бывшей»?

— Вы, конечно, правы, Иван Зурабович. Однако, нравится вам это или нет, но по темпу, ритму жизни и во многом другом Америка мне ближе. Я ощущаю с ней внутреннее сродство.

— Нравится, не нравится... Вы говорите, что думаете, это заслуживает уважения, во всяком случае.

— Спасибо, — Фрейман встал, деликатно протягивая руку, словно колеблясь, уместен ли этот жест сейчас.

Лобекидзе остановил его.

— Посидите еще, Майкл. Знаете, вы меня чрезвычайно обяжете, если вместо гостиницы остановитесь у меня. Тем более, что гостиницы вечно переполнены. Стеснить меня невозможно, об этом и говорить не приходится.

— Нет, Иван Зурабович, мне в гостинице удобнее. Я человек тертый, по свету помотался, привык к походной жизни.

— Вы и не представляете себе, что такое наш баланцевский отель. Да и мне не так одиноко. Поговорим. Расскажете о Тане. Мне только и осталось, что воспоминания. Ей-богу, у меня вам будет лучше. Вот ключ, располагайтесь и чувствуйте себя совершенно свободно. А я с вами прощаюсь до вечера. Отдохните. Постараюсь вернуться пораньше...

В эти дни работа захватила майора с головой. Чего-чего, а этого патентованного лекарства от тоски хватало. Поначалу ужасная весть, всполошившая Баланцево, словно заморозила на день-другой активность уголовного мира. Логичным казалось залечь на дно, притихнуть, чтобы не попадаться под горячую руку коллег майора. Те, кто пренебрег этим простым правилом, горько сожалели. Вместе с тем увеличилось и число случаев сопротивления при задержаниях. Ответная реакция стражей правопорядка не заставила себя ждать. Если и обычно добавки никто не просил, то теперь надолго запоминались милицейские объятия.

Словно отыгрываясь за временный простой, уголовники резвились вовсю. Однако теперь было не до ерунды, вроде краж и прочих мелких преступлений, не связанных с угрозой жизни. Внимание начальника баланцевского угрозыска было сконцентрировано на одном. Обыватель давно притерпелся к тому, что уровень его благосостояния медленно, но верно падает. Но до сих пор в этом не было опасности для его существования. Теперь было не то. Поистине верно сказано, что «когда жизнь дорожает, она становится дешевле».

Слухи о маньяке, затопившие Баланцево, обрастали все новыми подробностями. Анализируя их, сотрудники Лобекидзе выуживали по крупицам кое-какие факты. Однако лишенные логики действия преступника не позволяли выстроить сколько-нибудь действенную стратегию поиска. В глубокой тайне формировались группы захвата и заманивания, в которые помимо опытных оперативников входили и хрупкие с виду девушки, почти девочки. Слонялись по темным углам мальчишки — еще более миловидные и нескладные, чем Коля Спесивцев, чей истерзанный труп был обнаружен три недели назад. Но напрасно сидели в засадах и вели наружное наблюдение асы розыска. Душегуб больше не выходил на свою кровавую охоту. Затаился.

Капитан Тищенко все девять лет после института прослужил в Баланцево, из них последние шесть — в уголовном розыске, и все происходящее в городке было ему досконально известно. Источников информации хватало — как тайных, так и явных, известных в округе стукачей. Да и вообще, баланцевская милиция была широко известна в определенных кругах далеко не деликатным обхождением, так что, зачастую допросы заканчивались «чистосердечными признаниями», особенно когда попадался новичок. А уж по части чужих грехов — тут выкладывали все подчистую. Особенно ценные, хранимые в глубокой тайне авторитетные в блатной среде источники информации в отделение не ходили. На то имелись конспиративные квартиры у оперативников и розыскников.

Фильтрацию сведений из общего потока капитан вел скрупулезно, но успех не приходил. В последнее время вообще все шло вкривь и вкось. Было от чего прийти в отчаяние. Однако в кабинете у Лобекидзе капитан собирался, становился сух и деловит, словно решались обычные производственные дела.

— Месяц, Иван Зурабович, только начался, а у нас уже...

— Да, что-то я не припомню такого. Какое-то повальное безумие. Дети гибнут, подростки. Неслыханно урожайный месяц. У тебя ведь там тоже?..

— Да, девчушка семнадцати лет. Только что школу окончила, с медалью. Ее в школьном дворе и нашли.

Мутное дело. Только выродок твой тут ни при чем. Никаких следов насилия, и вообще все это скорее смахивает на самоубийство.

— Это еще надо поближе посмотреть. Сколько таких самоубийств оборачивались крупными делами.

— Вряд ли и здесь такое. С ней парень был. Хлипкий такой паренек. Из тех, что от своей тени шарахаются. Однако — работаем.

Трубку телефона Лобекидзе снял после первого звонка. Говорили из дежурки.

— Иван Зурабович? Тищенко у вас? Тут к нему участковый пацанов привел... Без конвоя. Сами пришли. Показания котят дать... К вам, говорите?..

— Ну, Алексей, ты везунчик. Нет, чтобы за свидетелями бегать, — сами к тебе рвутся. Ну-ка и я послушаю, что за такие добровольцы. Явление нынче редкое.

Вместе со старшим лейтенантом Ковалем в кабинет вошли двое веснушчатых подростков — один пониже, другой худощавый и уже по-юношески стройный. Бросалось в глаза их сходство, так что не требовалось никаких усилий, чтобы определить, что перед следователями стояли братья.

Держались парни одинаково свободно и непринужденно, даже несколько чересчур. Чувствовался наигрыш. Старший плюхнулся на стул, не дожидаясь приглашения, и затараторил:

— Вас, товарищ майор, я знаю. Вы у нас в школе лекцию читали... Нет, правда, интересно было...

— Мы решили идти, как только узнали, что случилось. Ира в нашей школе училась, на класс старше. Ничего девчонка была, только зануда. Вечно эти собрания-заседания... — это уже меньшой, охватив спинку стула, выглядывал из-за брата.