Эти пять дней, пока сестры находились в городе, у Пастернака описаны весьма сдержанно. Их лейтмотив – вместе, втроем. Я думаю, младшая здесь исполняла роль дуэньи-француженки. Юные девы повзрослели. Ида просто так не могла перешагнуть головокружительный слалом детских разговоров последнего класса гимназии. Больше таких удивительных восторженных еврейских мальчиков на ее пути не попадалось. А вдруг? Ей надо было все оценить и принять решение. Сестра была напоминанием о семье, заслоном. Они осматривали город, он показал им университет, они даже сидели на лекциях Когена. Пастернак не хотел, видимо, пропускать лекции любимого профессора, а для девушек это было новое впечатление, о котором можно будет рассказать. И та, и другая сторона думала.
Легко возбудимый – как и любой художник, обостряющий свой внутренний мир и судьбу, – в последний день пребывания сестер в Марбурге он признается Иде в любви. Возможно, неожиданно и для себя. Видимо, делает это очень неловко, но у старшей сестры уже готов ответ. Гостиница была в пяти минутах ходьбы от вокзала, в коридоре уже тащили тяжелые дорожные сундуки, нужно было уезжать. Слово «отвергнут» – из лексикона знаменитого стихотворения. В остатке его семантики обида, жаждущая искупления или реванша.
Вот чему в Пастернаке можно восхищаться – это его решимости и смелости. Нужно была решимость, чтобы отдать рукописи «Живаго» за границу, нужна была решимость, чтобы во время Конгресса мира в Париже встретиться сначала с эмигранткой Цветаевой, а потом с эмигранткой Высоцкой – Ида выехала из России много раньше, чем родители Пастернака; нужна была решимость, чтобы не уехать за границу с родителями, нужна была решимость, чтобы отказаться от Нобелевской премии и написать ту полную издевательской уклончивости записку в Нобелевский комитет. Он, некогда медалист и уже любимчик профессора Когена, не может быть отвергнут. На вокзале при прощании он бросается вслед уходящему поезду, вспрыгивает на ходу и виснет возле вынесенного на задней площадке штурвала тормоза Вестингауза.
В поезде до Берлина наш герой чувствует себя настоящим героем, и сестры ведут себя с ним как с героем. Такое бывает не с каждой девушкой, чтобы влюбленный бросался вслед за поездом. Все в несколько приподнятом настроении, но Ида, которая, конечно, в этот момент поднялась в собственных глазах, непреклонна. В разговорах, наверное, возникает привычка «здраво рассудить». Сестры владеют способностью здраво рассуждать. Они даже убеждают молодого человека, что ему не следует показываться на глаза встречающим их родным. С точки зрения буржуазной логики, резонно.
Итак, весь день он едет с исчезающей любовью до Берлина. Затянувшееся прощанье. Его внутреннее бурление не находит ответа. Разум победил. На вокзале милые сестры сядут в лакированное ландо или в автомобиль и уедут в семейный ласковый дом, в уют и распорядок, а он , хоронясь, чтобы его не заметили их родные, отправится на поиски самой дешевой гостиницы, чтобы, проведя ночь в бессоннице – каждое слово в стихотворении «Марбург» имеет смысл и опору в этой документально зафиксированной истории, – чтобы наутро в самом дешевом поезде уехать обратно в Марбург.
Но что-то за эту ночь и за время этого возвращения случилось. Так иногда – по крайней мере, это описано в литературе – удар, падение с высоты или автомобильная авария, в которую попадает человек, что-то в нем меняет, перегруппировывает внутренние силы, рождает новые возможности, проявляет какой-то особый духовный дар. А может быть, это всё та же, не отмененная никакими революциями и переворотами в России, старая рассудочная гегельяно-фейербаховская диалектика? Он возвращается в Марбург другим человеком. Прощай, философия! Кто-то за него сделал мучительный выбор? Не музыкант и композитор, как мама. Не живописец и график, как папа, с которым у него уже давно сложные раздраженные отношения, потому что папа хочет, чтобы сын зацепился за что-нибудь материальное и земное. Не философ, как еще недавно ему, любимчику неокантианца Когена, казалось. Он возвращается поэтом. Но об этом чуть позже.
Шторки воображения захлопываются. Старый отель вновь превращается в современное серьезное заведение. Ида Высоцкая уезжает сначала в Москву, а потом навсегда за границу. Пряничный марбургский вокзал подвергается современной реконструкции. Опять звучат трели светофора, можно перейти обратно на другую сторону и пойти вдоль улицы, ведущей от вокзала к старому центру, мимо почтамта.
Этот почтамт всегда вызывает у меня особое впечатление. Его, конечно, трудно сравнить с районным отделением связи где-нибудь в России, но изумиться образцовой постановке почтового дела и связи, и в прежней и в нынешней Германии, можно. Вот бы узнать, на этом ли месте стоял старый почтовый двор или раньше, век или полтора назад, почту отправляли через старый постоялый, нынче разрушенный двор под графским замком. Откуда слал свои письма в Академию, отбиваясь от жалоб и инвектив, Ломоносов? Каким образом, через чье посредничество он сумел переслать в Санкт-Петербург, в северную столицу, «Оду на взятие Хотина»? Стихотворный залп, произведенный в крошечном провинциальном Марбурге, разрушил редуты неуклюжей, отчасти заимствованной у поляков поэзии. Видимо, Марбург с его воздухом, берегом Лана и стерегущим, как коршун, окрестности старым замком оказался хорошей позицией.
И тем не менее у меня не хватит знаний, чтобы в аудитории, которая всё знает об этом городе, доказать или хотя бы обозначить особую роль марбургского почтамта в жизни двух поэтов России. Пастернак, может быть, именно отсюда посылал свои пространные письма и выразительные открытки отцу, сестрам, другу юности Штиху, Ольге и Иде. Это другое время, иного ритма работа почты. Она уже стала гордостью любой державы и надежной, как электричество. В восемнадцатом веке всё было по-другому, ее услуги принадлежали другому классу, располагающему иными возможностями. Доставка корреспонденции почтовыми каретами и парусными кораблями, наверное, и стоила много дороже, чем в веке нынешнем. Значит, не сохранился быт, точная датировка, перипетии, нюансировка событий. И кому писать? Ломоносов с его обращенностью ко многим вопросам – от мироустройства до конкретных явлений, от создания собственных неповторимых текстов до служебных переводов и заказных «надписей» (это в дальнейшем), – был одинокий путник. Может быть, в силу этого такой объем сделанного за непродолжительную жизнь? И где в то время располагалась марбургская почта? Надо умерить полет фантазии, да и в Марбурге ли эта ода была написана?
К сожалению, судя по всему, ода была написана во Фрейберге, куда двадцативосьмилетний Ломоносов явился продолжать свое обучение к обер-физику Генкелю. Хотя… хотя Радищев – это другой совершенно не известный Западу русский классик (а ведь по постановке вопросов не менее радикальный, чем Вольтер) – Радищев об этой знаменитой оде Ломоносова писал, что она марбургского происхождения. И кое-что в этом есть: не так быстро всё пишется, лучший работник, как знает любой писатель, это труд подсознания.
«Хотин» – это лишь иллюстрация, вначале была полемика с небезызвестным В.К.Тредиаковским. Оба теоретики и оба практики, оба шли по правильному пути. Один размашисто пишет «Новый и краткий способ к сложению российских стихов», это 1735 год. Ломоносов только что оказался в Петербурге, и это одна из его первых книжных покупок в столице империи. Ломоносов отвечает через четыре года «Письмом о правилах российского стихотворства». При этой коллизии хорошо бы вспомнить еще одного коллегу двух поэтов: «Мертва теория…» Ломоносовскую теорию оборонял «Хотин».
Рискнем все же на цитату, вещь совершенно не нужную в романе и малопонятную для всех, кроме самого приглашенного с лекцией профессора. «Ломоносов, – писал Радищев, – вознамерился сделать опыт сочинения новообразными стихами, поставив сперва российскому стихотворению правила, на благогласии нашего языка основанные. Сие исполнил он, написав оду на победу, одержанную российскими войсками над турками и татарами, и на взятие Хотина, которую из Марбурга он прислал в Академию наук. Необыкновенность слога, сила выражения, изображения, едва не дышащие, изумили читающих сие новое произведение. И сие первородное чадо стремящегося воображения по непреложному пути в доказательство, с другими купно, послужило, что когда народ направлен единожды к усовершенствованию, он ко славе идет не одною тропинкою, но многими стезями вдруг».
