Магомедыч даже крякнул от такой глупости.

– Э, ерунду ты сказал. Знаешь, Ахметзян, я когда дома, на Кавказе еще, жил – у нас в райцентр суфи жили. Ну, на них, что они – суфи[115], табличк не был, мечет они ходили, ураза держали – но все равно все райцентр знал. Вот. К ним, точней, к их старшему, знаешь, какие люди приезжали? Не то что республикански начальство, Магомедов даже был, неважно этот, а самые главные мулло, имомлар[116], понял? Советский время! Во дворе, перед воротм, ботинк, шапк сымали! Вот какие уважаемые люди был! – Магомедыч раскраснелся, даже привстал.

Помолчал. Покосился на Жирика, с наслаждением грызущего чакчак, на Ахмета. …Ага. Мент у Магомедыча проснулся. Да, правильно говорится, умер – надолго, мент – навсегда. Пора колоться…

– Ахметзян, а тебе зачем они? Только мне не рассказывай, что без интереса все это спрашивал. – Магомедыч выперся на Ахмета сверлящим оперским взглядом.

– А разве ты не сам рассказывал? – для проформы поупирался Ахмет, не сдаваться же сразу. – Я че, имена и факты тряс? Так, разговор просто зашел, нет? Ладно, ладно. Расколол. Есть маленькая проблемка.

Ахмет вкратце набросал расклад с маленькими базарами.

– Как думаешь, Исмаил-абый, помогут?

– Не знаю, улым, не буду врат. С ними заранее никогда ниче не знаешь. Вот я возил к ним иногда людей. В основном баб. То родить не может, то еще че, ну сам знаешь – у баб постоянно какие-то проблем. Ну, и мужиков тоже. И знаешь че? Тебе вот кажется, что везешь человека с ба-а-альшым проблемам, а оказывается – тьфу. Или с мелочью, а они разворачивают. Или вообще – привез им как-то девку, маленькую совсем, и пропала девка, представь себе. И никакого шума, родители без претензий, никто слова не сказал. Прививки приезжали – не спрашивали, школа пора идти – тоже не спрашивали.

– А ты?

– А че я. Пацан, младш летнант. Честно скажу – боялся я этот вопрос подымать. Нет, не в том смысле, что мне хвост наступят, нет. Дураком побоялся стать. Родители не ищут, родня там, бабай-абика[117] спокойно ходят, а мент шум подымает, понимаешь? Спросил так, между делом как бы, мне говорят – к родне уехал, и весь разговор.

– Понимаю.

– Вот. Я к чему говорю – вот скажешь, надо мне три базар разогнать, а че они тебе скажут, неизвестно.

– Ну че, Магомедыч, когда съездим?

– Хе, съездим. Сначала сходим. Тут у нас живет один ихний, сначала к нему зайдем. Ты ему все доложишь, и идите домой. Следший раз придете, он скажет, как че. Пошли, сразу дело сделаем.

– Пошли, в самом деле, че тянуть. Кирюх, ты посиди, покушай, мы щас.

Ахмет с Магомедычем брели по темной улочке Веникова, слегка заносясь на поворотах – из головы коньяк давно уж вылетел, а в ногах малость подзадержался.

– Слышь, Магомедыч. А этот, к кому идем, он кто вообще?

– Да просто дед старый, не в себе малость, но тихий, веселый. Абдулло его зовут. Как я сюда приехал, он все на агростанции дворником работал, потом больниц сторожил.

– А к этим какое отношение имеет?

– Да не разбери-поймешь. Они его жалеют, что ли, что он тронутый, не знаю. Но с ним только дела имеют, ни с кем больше. Раньше к нему еще родственники какие-то ездили, чужие, не наши, еще до Горбачева, а теперь один совсем. Я так присматривался, они его, похоже, посылают, эти-то. Ну, по своим делам каким-то. Помню, еду на мотоцикле, по службе, а он идет. То оттуда, то отсюда. Ну, остановлюсь, подвезу. И то, когда сядет, когда нет. Говорю же, со странностями он. Но безобидный, оланнар[118] всегда какую-нибудь игрушку сделает, они играют, и он с ними.

– А он поймет, че мне надо-то?

– Не знаю, честн скажу. Но его дело маленькое, доложить, я так понимаю. Ну, ты веди себя вежливо, и не дергайся, если че даст – бери, отнекиваться не вздумай. Он мне че давал, я ниче не выкинул, так и лежит.

– А че давал?

– Да когда че. То листок из тафсир[119] выдернет, сложит и в карман сунет, то открытку старую с первым маем, то однажды игрушку, на какие елк вешают, дал. Один раз хлеб вынес, тыкает – ешь давай, и стоял, пока я не съел, сердилс. В общем, ты не удивляйся, если чудить начнет.

– Да мне-то че, пусть чудит. Лишь бы дело сделалось.

Наконец, Магомедыч показал на дом старика Абдулло. В нескольких домах от края деревни, в роще тополей, стоял среднего размера пятистенок, довольно опрятный – вопреки ожиданиям Ахмета, ожидавшего увидеть развалюху. Стаек[120], гаража, сараев нет – одна черная от времени баня да ухоженный огород за проволочным забором. Покрышка «беларуськина» вкопана, типа клумба, сравнительно ровная поленница, несколько кустов сирени под окнами. Перед воротами свежая щепа – похоже, недавно дрова пилили. Магомедыч крикнул через забор:

– Абдулло абый! Здравствуй, как сам? Гостя вот к тебе привел, из города! Собаку привяжи там!

– Э-э, Исмаил пришел! Бишенче[121] привел? (здесь и далее диалоги будут даны в переводе, во избежание раздувания файла со сносками)

– Кого-кого? Гостя, говорю, привел! Из города!

За забором зазвенела цепь, опрокинулась миска, хозяин укоризненно пробормотал что-то дрожащим стариковским тенором.

– Привязал?

– Привязал, привязал, заходьте.

Магомедыч сунул руку вглубь щели над калиткой, пошуровал – открылось, махнул – заходи первый, мне, мол, закрывать еще. Ахмет ступил на двор, посторонился, пропуская Магомедыча. Его взгляд тут же зацепило что-то до боли знакомое – Ахмет присмотрелся, епть! Да это же тот “Москвич”! Только без колес, и облез-то как, куры в нем лазают…

Вспомнилось – как покупал картошку у владельца этого мастодонта на рынке за КПП. Картошка еще симпатичная такая была, в разнокалиберных ведрах. Взял одно, опрокинул в сумку, рассчитался, а продавец – вот этот самый башкир, точно, раз такой – рукой машет, типа иди сюда. Пока Ахмет обходил старый небесно-голубой москвичонок, башкир уже рылся в багажнике, так же без выражения поглядывая на него, городского хомяка, неуклюже скачущего через особенно жидкие места. Достал маленькую "сиську", внутри – какая-то мутная хрень, чуток меньше половины, сует – Ахмет взял как автомат, во сне так бывает. Открутил пробку, нюхнул. Пахнуло мерзостью какой-то пресной. Ахмет затормозил, неприязненно глядя на сиську с этой отравой. Башкир этот пялится нехорошо как-то, поторапливает – "аша-аша-аша". Сразу реакция – какого хрена я бурду эту ашать должен, чего этому надо, сразу вспомнилось, как его в Домодедово пыталась цыганка гипнотизировать и прочая мешанина на эту тему, вплоть до дурацких статей в "Аргументах"… Но это все так, фоном. Под фоном же – он даже не слишком удивлен был, эдакое фундаментальнейшее ощущение "правильности" происходящего, какой-то огромности, только хрен поймешь, к чему эта "огромность" относится, и – совершенно отчетливо – понимание свободы выбора. В этот момент он абсолютно точно знал, что с ним ничего "плохого" не случится, выпьет он это дерьмо или нет. Ему даже показалось, что он видит свои будушие жизни в том и другом случае, и что эти жизни его вполне устраивают. Потом, конечно, было ощущение, что с видением этих самых вариантов нечисто – он вполне мог допридумать это постфактум. На ощущении "правильности" придется остановится поподробнее, что-то кажется, что оно того заслуживает. Это весьма тонкая хреновина. Хороший пример – рыбалка. Ахмет любил рыбачить – но был не "настоящий заядлый рыбак", а так, бездельник с удочкой. И во время оного безделья неоднократно замечал, что перед тем, как клюнет (и впоследствии не сорвется, не выскользнет из рук и т.д.) – удочка забрасывается с четким ощущением некоей ладности, правильности – ну да понятно. Или идешь к человеку без звонка – и с первого шага знаешь, дома он, либо прешься в такую даль напрасно. И всегда продолжаешь идти, что характерно. Как ситуация повернется, иногда знал до мелочей, узнавал совершенно незнакомые помещения, идешь вот так, тебе дорогу показывают, а ты знаешь, что за поворотом. Все вот такие "дежа-вю наоборот" сопровождаются этим самым чувством этой самой "правильности". "Правильность" сопровождала его во многих случаях мелкого бытового выбора – он даже пробовал как-то пытаться влиять на события, вызывая это ощущение – но, естественно, без каких-то результатов.