– Спишь, нет?
– Уснешь тут. Вонища такая, да еще ты куришь все время.
– Ты Любкиного когда видала последний раз? И вообще, видно их последнее время?
– Не, че-то как все это началось, так и не видно. А че тебе с нее надо?
– Ты это, как увидишь – поговори там, туда-сюда, ну че они делать-то собираются и вообще. Поняла?
– Так, может, я зайду просто?
– Не, специально не ходи, лучше при случае. А эта, ебнутая бабка-то, напротив?
– Нина Егоровна? Она сказала уже, что к дочке уйдет. Мы с ней разговаривали. Дочь же ты знаешь ее, зять еще на белой иномарке, приезжают-то к ней?
– А, ниссан этот белый, под кухонным окном нашим ставит все время?
– Ну да, они на ДОКе где-то живут, на Матросова, что ли. Мальчишка ихний в армии, вдвоем остались. Хорошо, Егоровне хоть есть где…
– Ладно, не трещи, тебя не переслушаешь. Спи давай.
Выше жили синяки, вся площадка второго, на третьем – один мужик с семьей нормальный, Витек, остальные тоже не разбери-поймешь. То ли синие, то ли нарики какие. Четвертый – семья приличная тоже одна, на зеленой старой двенашке ездят, две хаты сдаются, и еще одна – там вообще непонятно кто… ну, в принципе, никто особой угрозы не представляет. Витек разве с третьего – но нам именно с ним и надо кучковаться. Да, с ним, сам Бог велел. Алкашня если рыло подымет – я их заземлю влегкую. Да чего там – выгоню на хер, и весь базар. Хотя их так и так выгонять, не хуй здесь…
Раздумья о соседях привели его к ряду интересных выводов, надо сказать, впоследствии полностью подтвердившихся. Во-первых, соседей иметь не стоит. Ничем, кроме неприятностей, это не грозит. Если б он не успел затариться в первые дни неразберихи, то взаимодействие с окружающими было бы единственным способом как-то прожить, однако в его ситуации куда разумней было сохранять дистанцию. Во-вторых, отсутствие соседей сейчас еще неактуально. Ахмет совершенно справедливо предполагал, что люди без власти жить не могут – и обязательно найдутся умники, желающие извлечь из этого выгоду, на выходе в таких случаях обычно получается махновщина и беспредел. Не питая иллюзий по поводу рода людского, он представлял себе, чем и как занимаются голодные, и главное – почуявшие безнаказанность люди, собравшиеся в стаю… Одному пока жить не стоит, обязательно должна быть толпа, в которой можно затеряться: сейчас должно начаться время, когда все легкие на подъем, агрессивные и подвижные будут мочить друг друга. Это время надо тихо-тихо пересидеть, чем незаметнее – тем больше шансов. Если привяжутся – отмахаться не получится, что такое мой ижак против десятка. Да у них наверняка будет и что-нибудь посуровее. Не, пускать, и отдавать все, что на тот момент будет в хате, и еще не вякать при этом. Вот потом, когда они друг друга переколбасят – тогда и посмотрим. А пока – тариться всем, что еще плохо лежит.
К вечеру во дворе увязывалось уже машин двадцать. Уложившись, многие остались охранять свое добро – с темнотой появился один костер, потом сразу несколько. Выглядело это как-то по-степному диковато: среди ночи, посреди городского квартала мечутся по трепещущим багровым стенам домов длинные тени, звенит посуда, бегают визжащие дети – цыганский табор да и только. Именно эти костры посередь двора окончательно, на уровне ощущений, убедили Ахметзянова, что городскому, и даже шире – цивилизованному образу жизни пришел конец.
Естественно, уснуть не удалось: когда бесившихся детей наконец загнали спать, начались пьяные вопли – некоторым захотелось отметить крушение жизненного уклада. Нажравшиеся “беженцы” передали эстафету моторам, некоторые машины завелись еще затемно. Перед рассветом Ахмет понял – поспать не дадут; и отправился к одному из трех городских КПП[17], обращенному в сторону городка Хасли – там, по слухам, копилась толпа желающих стать “беженцами”. Он не пытался четко сформулировать, что же именно идет выяснять: оценить ли количество покидающих Тридцатку, или, может, посмотреть на то, как будут вести себя военные – его гнало вперед желание, что называется, “быть в курсе”.
Вереница машин, просевших под навьюченными тюками, началась еще до шестнадцатой фазанки. Сначала в два ряда, затем вся дорога превращалась в хаотичное скопище автомобилей. В самом хвосте очереди никто не выходил, а вот чем дальше – тем больше народу, отсидев задницу, выходило и толклось между машинами. Многим приперли двери соседние машины, и люди ругались. Ахмету не понравилось, как ругаются – в некоторых интонациях отчетливо слышалась не обычная для травоядных горожан нахрапистость, уверенная, что за базар никто не подтянет, а тихое, опасное шипение готовности к убийству. Добравшись до разнесенного магазина между заправкой и последними домами, Ахмет накинул капюшон надетой им молодежной курточки, отчего-то прозванной в честь зеркала русской революции. Ему не хотелось узнаваний, разговоров и прочих помех; как давно было им подмечено, больше всего можно понять, когда безмолвно скользишь между людьми, изгнав из головы мысли и превратившись в губку, отрешенно впитывающую все подряд. Такой губкой Он успешно добрался до площадки перед самым КПП, где бурлило настоящее море с островами пожитков на крышах автомобилей. Над толкучкой висело почти видимое облако нетерпения, гомона множества голосов, изредка прорезаемого истеричными взвизгами ссорящихся баб, страха, дыма костров; порой ветер доносил смрад от импровизированных полевых сортиров за рекламными щитами и в редких кустах поодаль. Видимо, толпа у КПП копилась со вчерашнего вечера, пытающиеся уехать жили прямо в машинах, ожидая открытия ворот.
Ахметзянов избрал в качестве НП[18] самое близкое к КПП строение – разграбленный павильончик, отделенный от забитой машинами площадки жидким рядком пыльных тополей. Дети уже успели капитально его засрать, и Ахметзянову с трудом удалось пробраться к разломанному на дрова стеллажу в глубине торгового зала. Выдернув из-под кучи хлама яркий пластиковый ящик, Ахмет забросил его на крышу павильончика, влез сам и довольно удобно устроился. Одно неудобство – через некоторое время за павильончик обильно потянулись на оправку граждане, и снизу-сзади поминутно доносилось то журчание, то пердеж. …Ох, и амбрэ тут будет к обеду. Хотя, скорее всего, к обеду будет дождь – вон как парит с утра самого. Интересно, и чего их не пускают? Кому они нужны?… – размышления прервал оклик снизу:
– О, Ахметзянов! Ты че здесь?
– Здорово, во-первых – чертыхнувшись про себя, хмуро ответил Ахметзянов. – Че, если конец света, то все – вежливость отменили? Можно старшим хамить, салабон? – Они с окликнувшим довольно давно вместе работали на химзаводе. Удивительно, но принятый в их бригаде тон подъебочек мгновенно нашелся, распаковался, установился и безотказно заработал – как и не было двадцати прошедших лет.
– Ну простите. Здравия желаю, товаришш татарской гвардии обозный ишак Ахметзян-бабай-оглы!
– Вольно, невежа. За ишака – три наряда. В сортире.
– Не, а че ты там делаешь? Че залез-то туда? Курить есть у тебя?
– Валек, ты сам не видишь? Сижу, парад отдельного дезертирского батальона принимаю. Курить есть, но особо не рассчитывай.
– Бля, хорошо, а то у меня уже уши завернулись. Я к тебе щас залезу.
– И на ящик не пущу, сидеть сам че-нибудь смекай.
Снизу послышалось сопенье, и через минуту на крышу вылез Валек – бывший бригадник Ахметзянова.
– Ты сам-то че, далеко собрался? – спросил Ахметзянов, протягивая пачку.
– Да никуда уже не собрался. Все, на хуй. Щас этих выпустят, развернуться можно будет – и поеду-ка я обратно. Пошли они на хуй все, шмары тупорогие! – было видно, что Валек в процессе отходняка после мощного стресса. – Прикинь, как эти черножопые по ящику объявили, так что теща, что моя дура – все, с катушек съехали полностью. “Мы тут подохнем все!”, “Надо что-то делать!” – пиздец полный, кругами бегают, кудахчут, тестя за вечер до того заебли, что мужик пошел и нажрался, а он ведь не пьет. А я, дурак, с ними остался, и мы собира-а-ались. – Валек так смачно это произнес, что у Ахметзянова мгновенно вылезла перед глазами картинка этих сборов, аж слегка передернуло от сострадания. – Я думал, к вечеру придушу обоих. Намылились ехать к ихним родственникам каким-то, в Самару…
